Наконец, они добираются до дерева — Энобария и Дельф. Я скрыта от их взоров: сижу выше них по склону, а кожа покрыта маскирующим слоем мази. Целюсь в шею Энобарии. Если мне повезёт, то когда я прикончу её, Дельф укроется за деревом как раз перед ударом молнии. А он может случиться в любую секунду: насекомых уже не слышно, только случайные щелчки то там, то сям. Я могу их сейчас убить. Обоих.
Ещё один выстрел из пушки.
— Кэтнисс! — Голос Пита отчаянно зовёт меня. Но в этот раз я не отвечаю. Оттуда, где лежит Бити, доносится его еле слышное дыхание. И он, и я скоро умрём. Дельф и Энобария тоже умрут. А Пит жив. Пушка стреляла два раза. Брут, Джоанна, Чафф. Двое из них тоже мертвы. Так что у Пита будет только один соперник, которого ему придётся убить. Это самое большее, что я могу сделать для него. У Пита останется только один враг.
Враг. «Враг». Слово вызывает к жизни совсем недавнее воспоминание. То странное выражение на лице Хеймитча. «Кэтнисс, когда ты будешь на арене…» — Дальше косой взгляд, хмурая, опасливая гримаса. «То что?» — ощетиниваюсь я, чувствуя подспудное обвинение в чём-то. «Помни, кто твой истинный враг, — говорит Хеймитч. — Вот и всё».
Это последнее наставление Хеймитча. Почему оно вдруг всплыло у меня в сознании? Я всегда знала, кто мой истинный враг. Кто обрекает нас на голодную смерть, кто мучает и убивает нас на арене. Кто скоро убьёт всех, кого я люблю.
Мой лук опускается, когда до меня доходит смысл слов Хеймитча. Да, я знаю, кто мой враг. И это не Энобария.
Наконец-то я понимаю, зачем Бити нож. Мои слабеющие руки снимают провод с рукоятки, обвивают его вокруг стрелы прямо над оперением и надёжно закрепляют его там с помощью узла, которому меня научили на тренировке.
Я встаю и разворачиваюсь к силовому полю. Теперь меня хорошо видно, но мне плевать. Единственное, что меня заботит — это куда направить остриё моей стрелы. Куда бы его направил Бити, если бы был способен выбирать? Мой лук поднимается по направлению к тому самому «окошку», к прорехе, к… как они его назвали? «Брешь в броне»? Я посылаю стрелу в полёт, вижу, как она находит свою цель и исчезает. За нею тянется золотая нить.
Волосы у меня на голове встают дыбом, и в дерево ударяет молния.
Пучок белого пламени бежит вверх по проводу, и на короткое мгновение купол над головой вспыхивает ослепительным голубым светом. Меня бростает навзничь, моё тело беспомощно, парализовано, глаза вытаращены, сверху сыплется всякая мелкая дрянь. Я не могу добраться до Пита. Даже до своей жемчужины не могу дотянуться. Изо всех сил напрягаю глаза, чтобы запечатлеть в памяти последнюю прекрасную картину и унести её с собой.
Как раз перед тем, как всё вокруг начинает взлетать на воздух, в небе надо мной загорается звезда.
Такое впечатление, что мир вокруг разом летит вверх тормашками. Земля взрывается фонтанами из дёрна и обрывков растений. Деревья охвачены огнём. Даже небо сплошь покрывается яркими разноцветными вспышками. Сначала никак не могу понять, почему это и небо тоже взрывается, но потом соображаю, что это просто фейерверк, устроенный хозяевами Игр, тогда как здесь, внизу, идёт настоящее всеобщее разрушение. Это они чтобы повеселее было, на случай если публика недостаточно увлечена зрелищем уничтожения арены и последних оставшихся в живых трибутов. Или, наверное, чтобы празднично расцветить наш кровавый конец.
Оставят ли они хоть кого-нибудь в живых? Будет ли у Семьдесят пятых Голодных Игр вообще какой-нибудь победитель? Может и нет. В конце концов, эти Триумфальные игры задумывались в качестве… Как там зачитывал президент Сноу…
«…напоминания мятежникам, что даже сильнейшие из них не в состоянии превзойти мощь Капитолия…»
Даже сильнейший из сильных не достигнет успеха. Так, возможно, с самого начала и задумывалось, что в этих Играх победителя не будет? А скорее всего, что это мой последний мятежный поступок вынудил их пойти на крайние меры.
Спасти? Да я, скорее, лишила его последнего шанса на спасение, обрекла на смерть, разрушив силовое поле. Возможно, если бы мы все играли по правилам, они бы и оставили его в живых…
Вдруг надо мной неизвестно откуда без всякого предупреждения появляется планолёт. Если бы сейчас было тихо, и где-нибудь поблизости водились сойки-пересмешницы, то я могла бы услышать, как затихают джунгли, а потом птицы начинают встревоженно покрикивать, предупреждая о появлении планолёта из Капитолия. Но мои уши не в состоянии уловить что-либо столь тонкое в этом хаосе взрывов и грохота.
Из брюха планолёта вываливается захват, зависает прямо над моей головой, металлические когти скользят мне под спину. Я хочу кричать, проломиться сквозь когти, бежать стремглав отсюда, но не могу пошевельнуться. Ничего не могу сделать, кроме как горячо надеяться, что отдам концы прежде, чем попаду в лапы тем тёмным, смутным фигурам, что поджидают меня наверху. Они уж точно спасли мне жизнь не для того, чтобы напялить мне на голову венок победителя, а для того, чтобы умертвить меня медленно, со вкусом и при всеобщем обозрении.
Ну вот, мои наихудшие предположения подтвеждаются: первое лицо, которое я вижу на борту планолёта, принадлежит Плутарху Хевенсби, Главному Распорядителю. М-да, во что я превратила его прекрасные Игры с их образцовыми часами и полем битвы, полным победителей! Он, конечно, поплатится за свою промашку, может, даже и головой, но перед этим он насладится видом моей смерти. Вот он протягивает ко мне руку, наверно, чтобы ударить. Но он делает кое-что похуже: указательным и большим пальцем опускает мне веки. Теперь я приговорена метаться в страхе в темноте, теперь я даже не смогу увидеть, что они собираются со мной сделать!
Сердце бьётся так тяжело, что кровь начинает литься из-под моего мохового бинта. Мысли путаются всё больше. Может, мне всё-таки удастся умереть от потери крови прежде, чем они успеют меня откачать? Мысленно я шепчу слова благодарности Джоанне Мейсон за отлично проделанную работу по продырявливанию моего тела, и теряю сознание.
Когда я медленно пробуждаюсь к жизни, то чувствую под собой набивную поверхность операционного стола. В левую руку мне загнали иглы капельниц — ощущение не из приятных. Понятно, поддерживают во мне жизнь, потому что если я уйду тихо, без шума и гама, это будет моя победа. Я по-прежнему не могу двинуться, не в состоянии ни поднять веки, ни шевельнуть головой. Но попробовала слегка подвигать правой рукой и — ура! — она чуть шевельнулась. Просто шлёпнула меня вдоль туловища, как плавник, или, вернее, как дубинка. Никакой координации движений, непонятно даже, есть ли у меня пальцы. И тем не менее, мне удаётся перебросить эту руку на другую сторону и вырвать иглы из левой руки. Раздаётся тревожный звонок, но я не успеваю увидеть, кто пришёл на его зов — отключаюсь.
