– Сейчас я тебя покормлю, – сказала она.
– Я сам. Тарелку на колени поставьте и ложку дайте.
– Не успел очнуться, и сразу сам. А хлеб как держать будешь?
– А вы положите кусок в тарелку, приловчусь.
Правой рукой Иван владел хорошо, и есть одной рукой у него получилось сразу. Кусок хлеба откусит, в тарелку на край положит, потом ложкой каши зачерпнет. Он старался сдерживать себя, не работать ложкой так быстро, но тарелка быстро опустела.
Сосед подал кружку компота. Он был жиденький, из сухофруктов, но Иван выпил его одним махом и доел кусок хлеба.
Только тут он почувствовал себя сытым. Сразу навалилась сонливость, и он уснул. Впервые за почти неделю он почувствовал себя в безопасности.
Проснулся, когда за окном было уже темно.
– Я твою пайку на тумбочке оставил, – сказал сосед. – Меня Федором зовут.
– А меня Алексеем.
– Я знаю, видел твою историю болезни. Ты летчик?
– Был летчиком, а теперь не знаю. Если рука плохо срастется, могут к полетам не допустить.
– Эка беда! Будешь автомобиль водить. Или танк. Моторы-то ты знаешь!
– На самолете я вреда немцам больше нанесу. А где сейчас линия фронта? Что слыхать?
– Отступаем, – неохотно сказал сосед. – Да скоро сводки Совинформбюро передавать будут, можно послушать.
И в самом деле, через полчаса Федор, как ходячий, открыл дверь палаты. В отделение включили рупор – черную тарелку в полметра диаметром. Послышались позывные, потом строгий голос Левитана стал передавать сводку. На их фронте существенных изменений не произошло.
Раненые стали обсуждать новости.
Федор закрыл дверь.
– Тебе спать больше надо, говорят – во сне быстрее выздоравливают. Я вот, как в госпиталь попал, почти трое суток спал. И сейчас днем прихватываю. Пообедал – и на боковую. Как в санатории! Режим, брат!
Иван снова съел все подчистую, улегся и не заметил, как его сморил сон.
Молодой организм брал свое – через несколько дней он уже ходил по палате. В коридор выбирался только по нужде, в туалет – еще чувствовалась слабость.
Из летчиков в госпитале он был один, пилоты чаще сгорали в воздухе. Или, если самолет был подбит, выбрасывались с парашютом. И если они приземлялись на захваченной врагом земле, попадали в плен, а если на своей – возвращались в полк и продолжали полеты.
Большинство раненых были пехотинцами, также лежало несколько танкистов с ожогами. Для них была отдельная палата – ожоговая. И умирали там часто.
Ходячие раненые до обеда посещали процедуры, перевязки, уколы. А после обеда спали, на фронте иногда и сон – роскошь. После подъема развлекались, как могли. На карте СССР флажками – иголками от шприцев они отмечали линию фронта, травили анекдоты.
Иван заметил, что говорили чаще о довоенной жизни, о семьях и очень редко – о боевых действиях. Нечем было хвастать: немец давил на всех фронтах, наши отступали. Награждали редко, и увидеть медаль на гимнастерке было большой редкостью, а уж орден – вообще событием. Награжденные даже подписывались – орденоносец Иванов или Сидоров.
Тому, что из летчиков он был здесь единственным, Иван был рад. Побаивался он в душе – вдруг однополчанин старшины Скворцова в госпиталь попадет? Обман тут же вскроется. Тогда долечиться не дадут, и с госпитальной койки его отправят на лагерные нары, да еще и срок добавят. А Иван и сейчас чувствовал себя не очень уверенно – вдруг по окончании лечения за ним прибудет конвой? Хотя в этой неразберихе отступления, когда фронт нестабилен, воинские части перемещаются, попадают в окружение, переформировываются, о нем вспомнить не должны. Часть осужденных погибла при налете немецких бомбардировщиков на эшелон, еще часть – при отражении нападения парашютистов, остальные сбежали от полустанка подальше. Фото его в уголовном деле не было – где взять фотографа в прифронтовой полосе? А само дело он собственноручно сжег, вместе с солдатской книжкой Кравчука. Помер старший сержант Кравчук, нет его.
В госпитале было скучно. Если вначале, после переноса в СССР, он был постоянно занят, загружен боевой работой, то теперь время тянулось медленно. Из развлечений было только радио. Изредка в руки попадались газеты – вроде «Правды» или «Красной звезды». Раненые зачитывали их до дыр, а потом пускали на самокрутки.
Постепенно Иван успокоился, и страхи, что его арестуют в госпитале и отправят в лагерь, прошли. Выходит, не так уж всесилен и всевидящ НКВД.
Природа брала свое. Стояла середина октября, и по ночам уже напоминали о себе морозы. Липкая днем грязь к утру превращалась в твердую, как бетон, массу.
У немцев начались проблемы с техникой. Почти все модели немецких танков и бронетранспортеров имели катки, расположенные в шахматном порядке. Такое расположение, с одной стороны, давало плюсы, на неровной поверхности ход танка был ровным, поскольку удельное давление катка было меньше. Но и минусы были: в случае повреждения внутреннего катка приходилось снимать два соседних внешних. Но главное – такая конструкция была нежизнеспособна в русскую грязь и морозы. Грязь к утру сковывала напрочь ходовую часть, и танкисты вынуждены были скалывать ее шанцевым инструментом. Времени и сил уходило много, танки возвращали подвижность только к обеду. К тому же двигатели требовали предварительного разогрева – моторные масла не были рассчитаны на мороз. В некоторых частях поступали проще – они не глушили моторы сутками. Но в этом случае резко возрос расход дефицитного бензина и снизился моторесурс. Генерал Мороз явно помогал русским.
Ранбольные, как называл персонал пациентов госпиталя, гулять по двору почти перестали. Из одежды у них были только видавшие виды халаты, кальсоны и дерматиновые тапочки без задников, прозванные «Ни шагу назад». В такой одежке по морозу не погуляешь. В госпиталь стали поступать обмороженные.
Но сильнее всего морозы ударили по врагу. Темпы наступления немцев снизились. Их армия, одетая и обутая в легкое обмундирование, мерзла и несла ощутимые боевые потери. Немцы стали мародерствовать, отбирать у жителей оккупированных территорий теплую одежду: полушубки, шапки, телогрейки, меховые жилеты, валенки. В газете «Правда» промелькнула карикатура: немец в эрзац-валенках из соломы, поверх шинели – женский платок.
Но немцы, тем не менее, были еще сильны, в основном – боевой техникой, и рвались к Москве и промышленным центрам. Наши эвакуированные заводы еще разворачивались в тылу, и поставки вооружения и боеприпасов ощутимо снизилось. Генштаб, полагаясь на директивы партии, говорящие о войне на чужих территориях, ошибся с определением мобилизационных запасов оружия и патронов. «Шапкозакидательство» вылилось в потери личного состава.
Наступали самые тяжелые военные дни – осень – зима 41/42 года. Из Москвы в Куйбышев, бывший запасной столицей, эвакуировались дипломатические посольства и наркоматы. Сталин, уже собиравшийся сесть в подготовленный поезд, в последнюю минуту передумал – москвичи и так в панике громили магазины и бежали из города.
Грабежи удалось пресечь жесткими мерами. Но Сталин осознавал, что, если он покинет столицу, ее сдадут врагу. Сталин в то время был не только гражданином Джугашвили, но и символом, знаменем. Уехать из Москвы – это как солдату покинуть окоп.
Но русские солдаты всегда были изобретательны. Холодно гулять в халате, кальсонах и тапочках? Сбросились и у местного населения купили теплую одежду – телогрейки или ватники, суконные штаны, валенки. Гуляли по очереди, а одежду прятали в палатах. Начальство переодеваний не одобряло, ведь «сорвиголовы» в цивильной одежде устраивали самоволки, покупали на рынке самогон, соленые огурцы и втихую выпивали вечером в палатах.
С деньгами было туго. Многие, чтобы семьи в тылу не голодали, высылали им свои денежные аттестаты. В госпитале была офицерская палата, но в большинстве палат лежали нижние чины. А какое у них жалованье? Сержант получал 123 рубля, старшина – 300, по современной покупательной способности это равнялось 21 750 рублям.
Командиры получали значительно больше. Так, полковник, командир полка, получал 2200 рублей, или 160 тысяч по современному курсу. Майор, командир батальона, – 1600 рублей, или 116 тысяч, капитан – 850 рублей, или 68 875 рублей, лейтенант, командир взвода – 575 рублей, или 41 700 рублей по современному курсу. Но офицеры в вылазках не участвовали. А цены на рынке были высокие.
Через месяц, когда выпал первый снег, гипс с руки Ивана сняли, чему он был рад несказанно. Под гипсом рука чесалась, мыться в бане неудобно – гипс боится воды. Иван нашел кусок тонкой сталистой проволоки, забирался ею под гипс и, когда чесалось совсем уж нестерпимо, чесал кожу.
Избавившись от гипса, в первый же банный день он с наслаждением тер себя мочалкой. Для солдата на фронте, да и в госпитале тоже, две радости – поесть досыта и вымыться.
