Венеция.
Гранд-канал полностью высох.
Поворачиваясь кругом, не веря своим глазам, я смотрю на огромную толпу, которая течет по набережным, вдоль русла канала. Сотни людей, одетых в черные мантии и треугольные шляпы, с лицами, наполовину закрытыми белыми масками. Молчаливая, неподвижная толпа. И только ветер колеблет края мантий.
Я чувствую, как у меня подгибаются ноги. Я будто бы падаю с большой высоты.
Делаю взмах руками. Бесполезно.
Падаю спиной в сухую грязь.
Словно в замедленной съемке, я вижу, как снег взлетает вверх, после чего снова оседает.
Затем мой взгляд останавливается на лице Алессии, поднимается вверх…
Рот мой раскрывается в безмолвном крике о помощи…
Я просыпаюсь с чувством, будто мне на лоб положили что-то свежее и влажное. Открываю глаза. Алессия сидит сбоку от моей постели, держа в руке смоченную чем-то губку.
На ней больше нет мантии с капюшоном. Ее волосы заплетены в косу.
Когда она видит, что я пришел в чувство, беспокойство в ее глазах исчезает.
— С возвращением.
— С возвращением? Я был где-то в другом месте?
— Это только ты сам можешь мне сказать.
— Как странно…
— Что?
— Я видел тебя во сне столько раз, а теперь, когда ты близко, ты мне не снилась.
— Мы не всегда запоминаем сны.
— Да. Но если бы ты мне приснилась, я бы это запомнил.
— Все священники такие галантные?
Я краснею и чувствую, как вспыхивают мои щеки. Я чувствую и другое: я больше не болен. Трогаю лицо рукой и обнаруживаю гладкую, свежую кожу.
— Хочешь зеркало?
— Да.
Рука Алессии протягивает мне маленькое круглое зеркальце, заржавленное в одном углу.
Я смотрю на себя и не верю тому, что вижу.
— Что со мной случилось?
Девушка забирает у меня зеркало и кладет его в невидимый кармашек.
— Ничего. Ты в порядке. Все нормально.
— Нет, все не нормально. Я был в ужасном состоянии, когда ты меня нашла. От радиации, от усталости. А теперь все так, как будто ничего этого не было. Я чувствую себя лучше, чем когда уехал из Нового Ватикана. А ты говоришь, что все нормально!
— Ты бы предпочел вернуть все, как было?
— Да нет. При чем здесь это? Но мне не кажется, что это нормально, как ты говоришь.
— Важно не то, что я говорю, но то, что есть на самом деле.
Я смотрю на нее, ничего не понимая. Потом задаю вопрос, который мне страшнее всего задать:
— Это была ты?
— В каком смысле? — отвечает она с удивленным видом.
— Ну, например, ты меня вылечила?
— Нет, не я.
— Но тогда… что это было?
Алессия пожимает плечами. В этот момент она кажется совсем девочкой. Ее безразличие к чудесам выглядит искренним.
— Я ждала тебя так долго, — шепчет она.
— Ты ждала меня? Как это возможно?
— Иногда мы снимся, а иногда кто-то снится нам.
— Сколько же я спал?
— Два дня, — отвечает она так, как будто это нормально. — Поднимайся уже. Я должна тебе кое-что показать.
Комната, в которой я отдыхал — если «отдыхать» — это правильное слово, — странной округлой формы. Она высокая и узкая, как дымовая труба, на кирпичных стенах — две выступа. На одном из них стоят три зажженные свечи.
Я поднимаюсь, ожидая, что испытаю сейчас чувство тошноты или, по крайней мере, головокружения. Но нет, я поднимаюсь совершенно нормально.
Куда менее нормально то, что я, оказывается, голый.
Алессия закрывает рот рукой, пряча улыбку. А потом отворачивается, как девочка, чтобы не видеть меня.
— Одежда вон там.
На выступе лежат аккуратно сложенные черные брюки, белая рубашка и черный жилет, отороченный золотыми нитками, которыми вышиты сложные геометрические узоры и мандалы.
Никакого белья. И никаких пуговиц. Вместо этого крючки и петли. Чтобы справиться с ними, мне требуется какое-то время. Вместо пояса у брюк шнурок, как когда-то на тренировочных штанах.
— Ты закончил? Я могу повернуться?
— Да.
— Ты сама элегантность. Туфли там.
Это мокасины из черной ткани. Подошва сделана из автомобильных покрышек.
Размер идеально подходит. С другой стороны, у них было два дня на то, чтобы измерить меня.
Наряд дополняет черная мантия без капюшона и матерчатая шапка.
Алессия смотрит на меня удовлетворенно.
— Все в порядке? Тогда пойдем.
За темной занавеской обнаруживается короткий коридор, который через десяток метров заводит нас в другую симметричную комнату, но большего размера. А потом — другой коридор, который ведет в другую комнату, и так далее. Если катакомбы святого Каллиста вызывали у меня клаустрофобию, то что говорить об этом лабиринте помещений, хотя и более просторных, но совершенно одинаковой формы?
— Что за странное место, — говорю я. — Почему здесь круглые комнаты? Мне не кажется, что это очень практично.
— О, да это не комнаты. Это древние цистерны. Венеция была основана и строилась на соленой воде. Артезианские скважины были редкостью. Снабжение питьевой водой, вплоть до создания в девятнадцатом веке водопровода, основывалось, главным образом, на цистернах, в которых хранилась питьевая вода. Их было огромное количество: перепись тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года насчитывает восемьсот общественных и больше шести тысяч частных. Только самые бедные жители не имели своей цистерны. Смотри.
В ее руках оказывается листочек. Он кажется страницей, выдернутой из атласа.
— Видишь? — спрашивает она. — Венеция имеет форму рыбы.
Это правда. Я различаю изображение рыбы: тело, хвост. И даже глаз, в самой светлой части, там, где железнодорожная станция.
Серая карта города украшена красными точечками. Какие-то из них большие, какие-то намного меньше. В некоторых местах их так много, что все пространство оказывается красным.
— Это схема цистерн Венеции.
— Невероятно!
— Как видишь по этому рисунку, их размеры очень варьировались. Были как малюсенькие, так и гигантские. Цистерна монастыря святых Иоанна и Павла, например, имела площадь больше двух с половиной тысяч квадратных метров. С постройкой водопровода в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году все цистерны были заброшены. Но эти пустые помещения остались. Они занимали огромные пространства под городом: примерно как десятая часть всех построек над землей. Достаточно было соединить их между собой, чтобы создать систему подземных жилых помещений. И мы открыли для себя древние колодцы. Их рыли по древним технологиям. Более-менее тем же, которыми мы располагаем сейчас…
