Райка, нет. Я невиноватая. Это ж ты мне рассказала, что твой папка говорил — дескать надо партии больше о людях думать. А кто он такой был? Кто ему дал право решать, что партии надо? Я правду написала, сказал твой отец что вождь наш мало о людях заботится, не думает о них.
Ну и заарестовали его, так что теперь. Не он первый, не он последний. Небось булки-то сразу кончились! А подписал бы твой отец бумаги, как следователь велел, так и не бил бы его никто. Сам виноват, не надо было упираться. Ишь, честное имя ему дорого! Вот и сдох со своим именем, и зарыли как собаку.
Райка, ты чего, Райка? Не трогай меня! Изыди! Я ж ходила в церкву и свечки ставила, и батюшка мне грехи отпустил. Сказал, мала я была, неразумна. То и не грех, считай, был.
Старуха страшно захрипела, глаза ее стали закатываться.
— Убери руки, Райка!
Лена кинулась к маме. Та, уставшая за день, спала каменным сном, ничего не слыша. Но детский плач женщину разбудил. Прибежав за испуганной дочкой в комнату, та увидела скорчившуюся в углу свекровь. Грузная старуха изо всех сил старалась стать как можно меньше, спрятаться, исчезнуть, а при попытке подойти окончательно запаниковала и изпоследних сил захрипела:
— Райка, отпусти! Не хотела я тебя в детдом! Это мамка твоя дура была, зачем удавилась? Да и лучше тебе было жить в детдоме, чем дочерью врага народа. Подумаешь, не кормили, пайку отбирали. Все тогда голодно жили. Все! За пайку старшаки под юбку лезли? Ты ж сама ноги раздвигала, сама! И молчала сама, значит нравилось тебе! Отпусти меня, ты ж за сердце хватаешь, Райка! Ты же мертвая, совсем мертвая!
А Таська ведьма, настоящая ведьма. Я ж ее просила снять с меня грех невольный. А она-то! Дескать не в ее власти. Дескать сама должна на могилу прийти, прощение вымолить. А я знаю, где та могила, где вас, крысенышей безродных зарывали? Да и знала бы, зря я что ли из Ленинграда уехала, чтобы никто мне в глаза тем письмом не тыкал. Правильно я все делала! О врагах партии надо было писать, а твой отец враг был! По заслугам вам всем! И матери твоей дуре, и тебе, шлюхе малолетней! Всем по заслугам!
Внезапно старуха побагровела, задохнулась, а потом стекла из угла на пол. Под грузным телом растеклась вонючая лужа.
— Лена, я за врачом сбегаю.
— Мама, мамочка, не оставляй меня с ней, я боюсь.
Женщина взглянула на рыдающую дочь. Ребенка было жалко, а свекровь явно хватил удар, так что останется она одна или с кем-то не имело значения.
— Ладно, одевайся быстрее.
Почти через час мать с дочерью вернулись домой в компании Веры Васильевны.
— Да, это инсульт. Судя по всему, левая сторона полностью парализована. Ну что я вам скажу, голубушка, шанс встать на ноги у вашей бабушки есть, но будет это нескоро и только если не случится повторного удара. Пока я ей уколы поделаю, покапаемся чем в больничке нашей есть. Потом ей нужен будет уход, массаж, таблеточки попить. Несколько месяцев она точно будет лежачей, а там посмотрим. Тут только время поможет, ну и ваша поддержка.
Где-то в середине ноября, когда все вокруг укрылось снегом, засидевшаяся с уроками Лелька услышала шорох в углу кухни. Занималась она там, потому что свет мешал сестре. Глянув в угол, девочка увидела Кондратьича.
— Здравствуйте, — вежливо поздоровалась Лелька. С Велесовой ночи домовой неохотно с ней беседовал, постоянно отговариваясь занятостью. Лелька ничего не знала про быт и обязанности домовых, так что предпочла поверить суседушке на слово.
— Здравствуй, дева. Я тебе весточку принес.
— Весточку? Я же никого кроме вас не знаю.
— Ну как не знаешь, ты ж у подружки своей с Хозяином разговаривала?
— Ну если это можно так назвать. И он меня даже не предупредил, что нас кто-то видит, а я теперь к Лене ходить не могу, ей бабушка не разрешает.
— Не должон он тебя предупреждать. Домовой всегда на стороне хозяина или хозяйки дома, по-другому он не может. Так что Фрол никак не мог тебе знак подать.
— Мог, если прямого запрета не было, а его не было. Кондратьич, миленький, я ж не совсем глупая. Я и тетрадку мамину читаю, и вспоминаю, что мне рассказывали, так что кое-что все-таки знаю.
— Вот ведь… — закручинился домовик — а просьбу-то как раз Фрол и передал.
— Что он хочет?
— Понимаешь, какое дело…Нечисто у них в дому стало.
— Фрол, ну домовой Лены, меня просил сказать хозяевам, что коврик придверный надо убрать. Я Ленке сказала. А она, что, не убрала?
— Да там такое дело, — заюлил Кондратьич, — ей старшая хозяйка не позволила.
— Бабушка? Я ей сразу не понравилась, наверное, потому что она бабушку Таисию не любила.
— Словом, мертвячка у них в доме, душа неупокоенная. И эта мертвячка не уходит, сидит возле старшей хозяйки и в глаза ей смотрит. И днем смотрит, и ночью. Боится Фрол, что помрет, хозяйка-то, а это непорядок будет, вроде как его недогляд.
— Так от меня-то что надо?
— Фрол просил, чтобы ты мертвячку прогнала, — рубанул Кондратьич.
— Подождите, уважаемый домовой. То есть Фрол, который мне помогать не хочет и не будет, просит меня убрать неупокоенную душу?
— Ну да. Вишь, хозяйку-то ему жалко, помрет ведь. А тебе нешто не жаль человека? Помоги, что тебе стоит.
Лелька неожиданно вспомнила папино письмо «никому не помогай без просьбы». Однако тут вроде бы просьба была. Но потом в памяти всплыли слова из маминой тетрадки: «Просить о помощи должен тот, кто в ней нуждается. Вмешиваясь без просьбы жертвы, веда принимает на себя все последствия помощи, все грехи, которые останутся из-за этой помощи неотмщенными, и платит за оказанную помощь своей силой, здоровьем, годами жизни».
— Кондратьич, скажите мне честно, вы ведь знаете, что о таком не Фрол должен просить, а та, кому неупокоенная душа жить не дает? И знаете, что я совсем не обучена? И чем я за помощь
