– На самом деле лучше бы почаще. И не в какой-то конкретный день, а наугад, как получится. И всякий раз в новом месте. Непредсказуемо. Чтобы никто не мог подготовиться заранее. На небеса следует попадать внезапно, ошарашенным, счастливым и благодарным за такую удачу, иначе – нечестно.
– Ладно, как скажешь.
И, направив Элькину палочку строго вверх, объявил:
– Желаем, чтобы время от времени с неба в город спускалась лестница, и каждый, на чьем пути она окажется, мог бы воспользоваться такой оказией и добраться до каких-нибудь таких небес, где ему непременно понравится.
Замялся и поспешно добавил:
– Но и остальным пусть будет с этого прибыток. Пусть весь город продувает в такие дни небесным сквозняком, чтобы легче дышалось нам всем. Чтобы был в нашей жизни хоть какой-то смысл… Вернее, чтобы смысл, который и так есть, становился наконец очевиден.
– Годится, – одобрительно кивнул Юл. – Так гораздо лучше, чем просто лестница для отдельных праведников и прочих счастливчиков. И при таком раскладе мне хотелось бы приезжать сюда почаще. Обидно было бы все пропустить. Это – заказ.
– Не вопрос, – улыбнулся Томас. И взмахнул палочкой. – Пусть Юл приезжает сюда почаще. Например… – и адресовал другу вопросительный взгляд.
– Ну, хотя бы пару раз в год, – вздохнул тот. – А еще лучше – раз в месяц. Хотя совершенно не представляю, как это организовать. На чудо одна надежда.
– Раз в месяц, – твердо сказал Томас. И еще раз взмахнул палочкой для закрепления успеха.
– Отлично, – Юл улыбался до ушей. – Будущее мое, таким образом, начинает становиться вполне лучезарным.
– И при этом у тебя осталось еще одно желание, – напомнил Томас.
– Оставь его себе. Заначь на черный день. Пусть будет. Мало ли, чего тебе завтра в голову взбредет.
– Завтра ты уедешь. И настроение будет уже совсем не то.
– Вот именно поэтому, – кивнул Юл. И веско повторил: – Именно поэтому.
– Ладно, как скажешь. Тогда пойдем поищем какой-нибудь путевый бар. Потому что лично я замерз как цуцик. Какие-то хреновые плюс десять у нас с тобой получились.
– Ну уж, какие есть, все наши, – безмятежно ответствовал Юл.
Домой возвращались уже заполночь.
– Вот же черт! – внезапно выругался Юл возле самого подъезда.
– Кто тебя обидел, прелестное дитя?
– В лужу вляпался, – сердитой скороговоркой объяснил он. – Полечу завтра весь такой прекрасный в замызганных штанах, переодеться-то не во что. В твои я при всем желании не влезу.
– Где ты лужу-то нашел? Они уже недели две как замерзли.
– Когда они замерзли – это тебе виднее. Но в честь моего визита, как видишь, решили растаять. Чтобы оставить в моей жизни неизгладимый след. В смысле неисчищаемый.
– Смотри-ка, и правда все растаяло, – изумился Томас. – Ну надо же. Выходит, оттепель мы с тобой всетаки наколдовали. Такие молодцы. Слава нам!
– Всегда знал, что за колдовство полагается зловещее возмездие, – проворчал Юл. – Но не предполагал, что выйдет настолько досадно. Хоть плачь.
– Плакать нельзя, – вспомнил Томас. – Элька не велела.
– Тогда не буду. Маленьких девочек надо слушаться.
Этот мир принадлежит им.
* * *
После почти двух суток на ногах спал как убитый. Сквозь сон слышал, как бродит до дому Юл, шумит вода в ванной, гремит кухонная посуда, но не смог даже открыть глаза. Неубедительно пробормотал что-то вроде: «Надо же тебя отвезти», – и тут же заснул крепче прежнего, так и не услышав ответ: «Не говори ерунду, вызову такси».
Проснулся только в полдень, от телефонного писка. Прочитал сообщение: «Я уже прилетел». Озадаченно покачал головой – вот это заспался! Из больницы ни разу не звонили, значит, там все в порядке. Лучшая новость – отсутствие новостей, в моем случае это чистая правда. Значит – что? Значит, можно просто отдыхать дальше. Ну надо же.
Нажал кнопку кофейного аппарата, подошел к окну. Стоял, уткнувшись носом в стекло, слушал, как фыркает умная машина. Без особого интереса привычно взглянул на градусник – сколько там у нас? Сегодня, впрочем, это не имеет особого значения, если холодно, можно просто сидеть дома, какое сча… Что?!
На градуснике было плюс десять. И на солнечные лучи не спишешь, пасмурно. Да и вообще северная сторона, тут всегда тень.
Подумал: наколдовали все-таки оттепель, ай да мы! Отлично погуляли, ничего не скажешь.
Понятно, что просто совпадение. Но какая разница. Все равно здорово.
Написал Юлу: «А у нас, между прочим, плюс десять». Тот сразу же ответил: «Неудивительно. Когда я выходил, уже было плюс семь».
Минуту спустя, когда сделал первый глоток кофе, телефон снова брякнул. «Проверь, как там мой шиповник», – написал Юл.
Делать больше нечего. Шутник хренов. Впрочем, на его месте и сам так бы пошутил.
Делать мне больше нечего, – думал Томас, пока кофейная машина трудилась над второй порцией. Делать мне больше нечего, говорил он себе, изумленно разглядывая в интернете удивительную птицу шухшнабелякитоглава. Делать мне больше нечего, – твердо сказал Томас, отправляясь к машине за третьей чашкой кофе. Делать больше нечего мне, мне нечего делать больше, нечего больше мне делать, – повторял, меняя слова местами, для разнообразия, чтобы самому себе не надоесть с этим рефреном.
Все равно надоел. И стал одеваться. В такой прекрасный день, плюс десять в декабре, любой повод выйти из дома – благо. Даже такой дурацкий. Тем более, пройтись в Старый Город, до Антоколскё и обратно, полчаса в один конец, если не спешить, лучше не придумаешь.
В конце концов в прошлом году в декабре у нас цвели каштаны, думал Томас. А в поза-позапрошлом форзиция, во дворе на Бокшто. Оттепель в декабре – это нормально. Хотя, конечно, каждый раз кажется чудом. Каковым, строго говоря, и является.
Но как бы здраво ни рассуждал, а свернуть во двор на Антоколскё не решался долго. Целый час кружил в окрестностях. Постепенно сужал радиус нарезаемых кругов, а позавтракав в кулинарии на Стиклю, внезапно преисполнился храбрости. Сказал себе: что бы ни зацвело нынче в городе, я это переживу. Случались со мной вещи и пострашнее цветочков. Знаю, висел я в ветвях на ветру[3]. И все в таком роде.
Вышел и сразу свернул за угол, на Антоколскё. Прошел под аркой, мимо шляп на витрине кафе «Рене», прямиком во двор, где, по заверениям Юла, рос куст шиповника, которому вчера было велено зацвести.
Думал, что готов к чему угодно. Ну, то есть к двум вариантам, как в анекдоте про блондинку, встречающую динозавра: шиповник либо цветет, либо нет. Однако реальность припрятала в рукаве козырный туз и теперь с нескрываемым удовольствием выложила его на стол.
Юл, похоже, все перепутал. Немудрено, в незнакомом городе поначалу чуть ли не все дворы на одно лицо. И в этом дворе шиповник явно не рос. Во всяком случае, ни одного мало-мальски колючего куста, усеянного почерневшими от мороза ягодами, Томас не заметил.
Однако других кустов, по-зимнему голых и потому неопознаваемых здесь хватало. И все они были украшены цветами, вырезанными из бумаги. Нескольких штук вполне хватило бы, чтобы остановиться, придерживая рукой ошалевшее сердце, но их были – сотни. Бело-розовая бумажная мишура кипела и пенилась, сладко шуршала от прикосновений южного ветра и, кажется, даже благоухала, хотя в этом вопросе Томас не стал бы доверяться органам чувств. Чего только не примерещится, когда ты обескуражен, совершенно сбит с толку и – что это за непривычное, но все же смутно знакомое ощущение? – да, именно. Счастлив.
Шел потом по городу – пальто нараспашку, улыбка до ушей, глаза, если верить отражениям в витринах, совершенно бешеные. Думал: интересно, как станет теперь выкручиваться птица Шухшнабель, достопочтенный Отец Башмака? Найдет ли себе рыбу по вкусу в наших холодных реках? Зато за Небесную Канцелярию можно не волноваться, уж эти всегда выкрутятся, и лестниц у них, небось, видимо-невидимо, и небесные сквозняки дуют без наших просьб, ныне и присно, во веки веков, на сквозняках этих земля стоит. На сквозняках и еще, надо понимать, на клювах птиц-китоглавов, аминь.
То и дело нащупывал во внутреннем кармане Элькину веточку. Думал: еще одно чудо у меня в запасе. Все что угодно могу натворить. То есть, вообще все, что взбредет в голову, я – могу. И весь мир сейчас приподнялся на цыпочки, смотрит на меня, слушает, ждет, чего я решу.
Подумал: если так, я знаю, что делать.
Достал из кармана волшебную палочку, взмахнул ею, для пущей убедительности вычертил в воздухе завалившуюся на бок восьмерку, общеизвестный символ бесконечности. Очень строго, как легкомысленному пациенту перед выпиской, сказал:
– Пусть чуды никогда не заканчиваются.
