Но на сей раз решил пересидеть ливень под яркожелтым тентом кафе – просто для разнообразия. И, уже сделав заказ, увидел за соседним столиком сизоволосую женщину. До сих пор в этот день ее не встречал, а она вон где, оказывается, отсиживается. И почему-то без кошки, хотя самый конец июля, и кошка, по идее, должна быть с хозяйкой. Где же кошка?
– Где же кошка?
Понял, что спросил вслух, и так смутился, что закрыл лицо руками. Но тут же сообразил, что этот нелепый беспомощный жест даже хуже бесцеремонного вопроса, и убрал руки. И увидел, что женщина улыбается.
– Так и знала, что вы в нее влюбились, – сказала она. – Несколько раз шли нам навстречу и тааак смотрели. Я ее теперь дразню: «Это твой поклонник, Бите», – а она делает вид, что ей плевать. Потому что принцесса и гордячка. Но на самом деле очень довольна.
Улыбнулся в ответ. Сказал:
– Извините меня, дурака. Я нечаянно спросил. Само вырвалось.
– Бывает, – кивнула женщина. – А кошка сегодня дома, потому что больше не жарко. Она не то чтобы большая любительница прогулок. Но сидеть в нашей мансарде в жару невозможно. Под раскаленной крышей как в духовке! Именно этого мы с Бите при съеме жилья и не учли. Я ее, бедную, сперва просто поливала из лейки, а сама не вылезала из душа. Но этого оказалось явно недостаточно. Пришлось эвакуироваться и шляться по улицам до позднего вечера. Ну вроде теперь все позади.
Сказал:
– Да, август будет довольно прохладный. – И поспешно добавил: – По прогнозам.
Сказал:
– Я на самом деле так рад, что заговорил с вами.
Сказал:
– Меня зовут Марк. Хотя это, конечно, совершенно неважно.
– Очень даже важно. Должна же я знать имя поклонника моей кошки.
– Осталось выяснить, как зовут вас. Просто для полноты картины.
– Бета. То есть Беата. Но букву «а» я изъяла еще тридцать лет назад. Как только выучилась говорить. Помоему, «Бета» – это больше про меня. «Беата» – какаято другая девушка. Ласковая блондинка. Белокожая, с нежным персиковым румянцем. Чуть-чуть полнее, чем сейчас модно, но ей это идет. Настоящая польская красавица. А не взъерошенный воробей вроде меня.
Невольно улыбнулся. Загорелая, темноглазая с сизыми от выцветшей краски, мокрыми от дождя волосами она и правда немного походила на воробья.
Сказал:
– Вы определенно самый красивый воробей в этом городе.
– По крайней мере, самый крупный.
– Ннннуууу… Не без того.
Смеялись этой немудреной шутке, как старые друзья, которые так рады встрече, что готовы хохотать по любому поводу – просто чтобы выпустить пар. И еще потому что смеяться вместе – одно из самых больших удовольствий, доступных людям. Это – почти как заниматься любовью.
Или не почти.
От смеха стали как пьяные. Реальность зазвенела, заискрилась, пошла в пляс. Все смешалось. Кто первым решил пересесть поближе? Кто первым нежно коснулся губами чужого уха, сообщая какой-то необязательный секрет? Кто первым ответил на мысленный вопрос, так и не заданный вслух? Теперь уже не вспомнишь. Чтобы перейти на «ты», пили на брудершафт горячий шоколад с перцем и горький тоник без джина. Не помогло, захмелели еще больше, уходя, опрокинули оба стула и слава богу, что не стол. Обнялись – без задней мысли, просто чтобы образовать более-менее устойчивую конструкцию. Так и пошли.
Гуляли по городу до вечера, не могли наговориться. Обо всем на свете, хором, взахлеб. Словно и правда встретились после долгой разлуки и теперь спешили продолжить все давным-давно начатые разговоры сразу.
Но в сумерках Бета спохватилась:
– Господи, у меня же работа! Перевод должен быть отправлен не позже завтрашнего утра. Конь там, конечно, уже повалялся, но это не очень помогло. В смысле, за тем конем еще доделывать и доделывать.
Проводил ее до маленького двухэтажного дома, затерянного в садах на самом краю Ужуписа. И даже поднялся в крошечную мансарду, чтобы поздороваться с серой кошкой, которая тут же улеглась на колени, не желая отпускать. Но полчаса и две чашки чаю спустя все же пришлось прощаться.
– Работа есть работа, – строго сказала Бета, – а дедлайн есть дедлайн. Это – неотменяемо. Зато завтра я буду совершенно свободна – сразу после обеда, как только проснусь.
Договорились встретиться в том же самом кафе в пять часов пополудни тридцать первого июля. То есть завтра – с точки зрения Беты.
Сказал себе в утешение: «Тридцать первое июля – это все-таки лучше, чем никогда». Гораздо лучше.
Проснулся пятого августа. Потом – двадцать девятого июня. Третьего июня, тридцатого августа, второго июля, шестого августа – уже которая по счету ослепительная гроза – четырнадцатого июня, восьмого, двадцать пятого и так далее. Тридцать первое июля было далеко и одновременно очень близко, оно могло наступить буквально в любой момент. Но все не наступало. Как будто нарочно дразнилось.
Зато было время подумать. И никакого желания это делать. Но все равно пришлось.
Каждый день спрашивал себя: «Что будет с нами потом?»
Сперва вяло огрызался: «Ну как – что? Будет новое свидание первого августа, потом, даст бог, второго, потом третьего. И так далее. С огромными перерывами – для меня. Но для нее – каждый день. Если, конечно, захочет».
Но и сам понимал: настоящее «потом» – это после тридцать первого августа. Что после него?
Что?
Правильный ответ: «Ничего». Утешительное примечание: «Мое «ничего», по всей вероятности, наступит довольно нескоро». Неутешительное примечание: «Зато для Беты «ничего» наступит всего через месяц. И, что самое обидное, она даже не узнает, почему так вышло. Что я исчез не «куда-то», а в «когда-то». Например, в позавчера. Или в полтора месяца назад».
Думал: «И еще интересно, что будет, если она разрешит мне остаться в ее мансарде на всю ночь. Как тебе такой вопрос? Не нравится? Очень не нравится? То-то и оно».
«Не нравится» – это еще слабо сказано. Мысль о возможности переночевать в другом месте вызывала почти неконтролируемую панику. Вдруг – впервые за все время – стал догадываться, что дело, скорее всего, именно в квартире. Что время затянулось причудливым узлом тут, на третьем этаже желтого дома на улице Палангос. Зачарованное место, крошечный Бермудский треугольник местного значения, звучит как бред собачий, но, господи, на фоне всего, что со мной происходит – почему нет?
Думал: «А если все-таки нет, какого черта ты боишься лечь спать в другом доме? Так боишься, что от одной только мысли об этом хочется кричать и бежать – неважно куда, отсюда, из той точки пространства, где пришла в голову столь ужасная идея. Жопой чуешь, что нельзя? Что это – погибель, конец твоего вечного лета, а значит, всего вообще? Что и требовалось доказать».
Думал: «Ну хорошо, предположим, я не стану у нее ночевать. И вообще нигде, кроме этой квартиры. Это вполне реально, всегда можно вовремя уйти. Но если Бета захочет прийти ко мне? Сюда? Что будет, если я приведу в заколдованный дом еще одного человека и позволю остаться до утра? Не воскресну ли я в ее объятиях, как Спящая Красавица от поцелуя сказочного принца? Только у той сказки был хороший конец, а в моем случае «воскреснуть» означает понестись навстречу смерти со скоростью, многократно превышающую обычную человеческую. Именно сейчас это было бы очень некстати. Сейчас, впрочем, вообще все некстати, вот в чем беда».
Так ничего и не решил. Но нетерпеливо считал дни до наступления тридцать первого июля – двадцать, сорок, пятьдесят, семьдесят. Да сколько можно жилы из меня тянуть?!
Иногда думал, что тридцать первое июля не наступит вообще никогда. Все летние дни когда-нибудь снова настанут и еще многократно повторятся, а этот – нет. И на фоне столь ужасного предположения все остальные проблемы стали казаться сущей ерундой. Так хотел пойти на это свидание, увидеть Бету, захмелеть от ее запаха, ходить, обнявшись, смеяться дурацким шуткам, говорить обо всем на свете, целоваться в каждом незапертом дворе, дрожа от нетерпения, подниматься по темной лестнице в дом, что был готов уплатить любую цену.
Наверное, любую.
Скорее всего, готов.
Тридцать первое июля все-таки наступило. Через девяносто восемь дней после тридцатого. Не стесняясь ни солнечных зайчиков, ни собственных зеркальных отражений, заплакал от счастья, прижимая к груди телефон, на дисплее которого светилось лучшее в мире число самого прекрасного месяца. Написал Бете смс: «Знала бы ты, как я жду вечера». Но не отправил. Сказал себе: «Все равно она, наверное, спит».
На самом деле, конечно, боялся не получить ответа.
Она написала сама, уже после полудня: «Я проснулась. Сижу и думаю: а ты мне случайно не приснился?»
