да ещё громче моего, завопил: “Да, пропади ты пропадом, нечисть!” Слово в слово, как я, завопил.
Результат не заставил себя ждать. И у Ориса на правой ладони появилась точно такая же серебряная (похоже, что именно серебряная) перчатка. Точно такая же, в смысле, как у меня. И точно так же, как я, сатир ухватил своей перчаткой руку духа, проникшую, разве что, уже в его тело. Теперь и из левого запястья толстяка пошёл дым.
Наш мучитель уже просто визжал от боли и ненависти к нам. Больше, всё же, было ненависти. Да, дух просто жаждал скорее покончить с нами!
Игры закончились. Развлечения толстяку больше были не нужны. Он хотел теперь просто убить нас, раздавив в один миг сердца и моё, и Ориса. Однако сейчас уже и мы с сатиром могли сопротивляться. А ещё мы с сатиром по-прежнему хотели жить.
Дух пытался продвинуть свои руки дальше, ему не хватало всего-то пары-тройки сантиметров, чтобы охватить наши сердца полностью и либо вырвать, либо передавить их. Мы с Орисом, в свою очередь, судорожно сжав запястья толстяка, старались со всех сил оттолкнуть душегуба от себя.
Никто никого пересилить не мог. Ситуация складывалась патовая. Дух всё ещё мог терпеть боль и давить. Мы всё ещё могли сопротивляться. Сколько это могло продолжаться, неизвестно было никому.
Первым решил поменять расклад толстяк. Ухмыльнувшись сквозь зубы, он вдруг резко выдернул левую руку из груди Ориса. Сатир, никак не ожидавший подобного, разжал ладони и, отлетев по инерции назад и чуть в сторону, упал, чудом не врезавшись при этом головой в стену. А дух, несмотря на значительно увеличившийся поток дыма от своего правого запястья и, надо думать, многократно усилившуюся боль, злорадно засмеялся. И повертел свободной рукой у меня перед глазами.
Я всё понял. Орису ко мне никак не успеть. Братец мой ещё и в себя-то не пришёл толком, куда там ему на что-то иное замахиваться. А иное – это в данном случае попытаться снова успеть ухватить и, главное, удержать ту самую левую руку духа. Руку, которой и надо-то теперь менее секунды, чтобы проникнуть в мое тело. И завершить дело, с которым не справилась рука правая у изверга. Ну а, перчатка серебряная у меня одна. Два запястья толстяка сразу мне никак не ухватить, да и не удержать…
- Беги! Беги, Орис! – закричал я, понимая, что мой-то последний час (по ходу, второй уже за эту неделю) настал, а у сатира пока ещё оставался пусть и небольшой, но всё же шанс на дальнейшую жизнь.
- Беги, беги, – проскрипел дух, косясь на моего напарника. – Далеко ли убежишь только...
Сатир, уже начав подниматься с земли, потирая при том больную грудь и постепенно приобретая осмысленный взгляд, повернул голову и посмотрел сначала на меня, а потом на левую руку толстяка. Руку, которой дух только что, вроде как, сжимал его сердце, и которую теперь показательно медленно тянул в мою сторону.
Орис тоже сразу понял, что будет дальше. Я же говорю – сообразительный малый. Но, как ни странно, никуда он при этом не побежал. Наоборот совсем. Рогатый полностью развернулся в мою сторону и весь как-то подобрался. Похоже, готовясь к прыжку.
- Посоревнуемся? – захохотал толстяк. – Ну, что? На счёт три? Считаю! Раз...
Однако “три” не было. Да, даже до “два” не дошли. И сатир прыгнуть не успел. Хотя уже почти начал отталкиваться, явно не собираясь дожидаться окончания счёта.
Впрочем, думается, и толстяк максимум уже на двух со мной покончил бы. А потом взялся бы и за рогатого, возомнившего из себя героя и не скрывшегося, пока была такая возможность. Но, не сложилось. Не легли карты для толстяка в нужный расклад. Ну, совсем не день духа сегодня был, как оказалось.
За спиной душегуба, словно из ниоткуда, возникла совсем молоденькая, худенькая девушка. От скромняшки-студентки с потупленным взором, только-только вырвавшейся из-под опеки родителей, эту милашку как раз и отличали открытые, огромные, всё понимающие, необычайно живые глаза, горящие сейчас неукротимой яростью. Ну, и ещё нож в правой руке, занесённый над головой для удара.
Без тени сомнений и без лишних слов наша спасительница немедля вогнала свой нож толстяку под лопатку. И вогнала точно в центр чёрного сгустка, заменявшего духу сердце.
Как же завыл, как завопил душегуб! И куда только делись тонкие писклявые нотки в его голосе?! Ну, да. Конечно. Что-то такое женско-детское в его интонациях до конца так никуда и не исчезло. Однако же тем контральто, что издавали сейчас его голосовые связки, способна ещё была, разве что, только волчица выть, да и то далеко не каждый раз. Та волчица, что из матёрых самых. У которой детей отбирают.
Меня крик толстяка нисколько не смутил. Поделом злодею досталось. Гораздо более значимо для меня было то, что хватка духа, как только нож вошёл в его тело, ослабла. Чем я и не преминул воспользоваться, вырвав, наконец-то, руку своего мучителя из груди и тут же отскочив назад.
А духу-то, к слову, было уже и не до меня вовсе. Теперь уже он, как совсем недавно сатир и как тот самый приснопамятный жук, крутился и извивался вокруг одной единственной оси.
Дух прекрасно понимал, что погибает, но абсолютно ничего не мог с этим поделать. Он знал, что беда пришла, откуда не ждали. Пришла сзади, что самое опасное. Дух понимал, что он банально проморгал, увлечённый борьбой со мной и сатиром, ещё одно действующее лицо, что и нанесло ему разящий удар. И теперь, напоследок, душегуб пытался извернуться, дабы хотя бы взглянуть в глаза этому своему новому врагу, может, проклясть его, может, хотя бы в лицо напоследок плюнуть, но не мог сделать даже и этого.
Нож, по виду – обсидиановый, постепенно втягивал в себя, пожирал тёмный сгусток из груди духа. И так же постепенно забирал жизнь злодея.
Рассказ про действо, как чаще всего и бывает, занимает времени гораздо больше, чем само то действо. И наш случай – не исключение.
На самом деле с момента, когда нож вошёл в тело духа, и до окончательного ухода толстяка в ничто, прошло не более-то десяти секунд. Не берусь, правда, судить, сколько времени длились и моё, и
