такой заботой, а Лелька задумалась: «Как же леший людей-то терпит? Ведь мы его подопечным совсем житья не даем…». Неожиданно ей стало зябко на теплом весеннем солнышке. Холодной тенью накрыло понимание, что ее подружки-лесавки по приказу того же лешего моментально переработают ее на удобрение, а освободившуюся душу лесной хозяин приставит к делу: белок пасти или сосну какую караулить. Лелька тряхнула косичками, отгоняя тяжелые мысли и постановила себе быть с нелюдями осторожнее.
В конце мая, когда впереди уже виднелся хвостик летних каникул, Лелька забрела совсем уж в сторону от привычных прогулочных маршрутов. Устав, она присела на свежую травку будущего покоса и задумалась. От несвязных мыслей ее отвлек тонкий плач. Покрутив головой, девочка никого не увидела, но плач был совершенно реальным.
— Кто здесь?
— Я-а-а-а…
— Кто я?
Из травы выбралась прехорошенькая, маленькая, но совершенно зеленая девчушка.
— Я луговичка, присматриваю за этим лугом.
— А плачешь почему?
— Коса запуталась.
Девчушка повернулась к Лельке спиной, и та увидела, что роскошная зеленовато-золотистая грива спутана тонкой веревкой. Веревку в руки брать не хотелось, даже смотреть на нее было неприятно.
— Как это ты так смогла?
— Оно само-о-о — зарыдала в тридцать три ручья луговица.
— Ну иди сюда, дай посмотрю.
Зеленая красотка подвинулась к Лельке, та глянула на гриву поближе и присвистнула:
— Слушай, здесь только стричь… Не распутаешь.
Луговица заплакала еще горше.
— Нельзя мне волосы стричь, я силу потеряю и в траву превращусь. А я не хочу-у-у-у!
— Так, ладно. Или сюда. Садись спиной, будем разбираться. Если несколько волосков порву или вырву, ты переживешь?
— Несколько можно, я послабее стану, но потом все наладится.
С множеством коварных узлов Лелька провозилась почти до темноты, но волосы освободила.
— Уф-ф-ф… Ну вот и все, вроде справились.
— Спасибо-спасибо! — Пискнула девчушка-зеленушка и растворилась в траве.
«Ого, какая шустрая», — подумала Лелька, — «Ладно, пора мне домой, наверное, тетя Наташа меня совсем потеряла».
Синевато-серые сумерки были готовы перейти в ночь, но дорогу Лелька знала неплохо, темноты не боялась. Однако до мелочей изученные места с уходом солнца пугающе изменились. Где-то завыл волк. «Уж не тот ли, что пострадал от Михалыча?» — задумалась девочка. Неожиданно от растущей в стороне осины отделилась белесая тень. Дерево это Лелька не любила, да и не только она. Было оно кривоватое, с узловатой, несвойственной осинкам корой, с множеством сухих веток. Лелька хотела обойти его стороной, но ноги сами понесли ее навстречу тени. Тело слушалось все хуже, хотелось встать у осины, прислониться к стволу, остаться здесь насовсем.
Тень колыхнулась и обернулась молодым парнем. «Какой красивый!» — отметила девочка. Парень и впрямь был хорош: темные кудри, темные глаза. Чем-то он напоминал Сашку, но Сашке было до него далеко.
— Побудь со мной, моя хорошая, — попросил он Лельку. — Останешься? Нам будет хорошо вместе. Я знаю, тебя никто не ждет, им будет проще, если ты уйдешь, а тебе со мной — лучше. Скажи: хочу остаться. И мы всегда будем вместе.
Лелька уже готова была согласиться, как услышала истошный визг:
— Уходи! Лелька, молчи, не смотри ему в глаза и уходи!
Кричала Дана, молчаливая и тихая лесавка. Лелька никогда бы не подумала, что она может так голосить.
— Уходи!
Крик словно разбудил девочку, и она увидела, как черноглазый красавец пошел гнусными пятнами, вместо жарких очей на нее глянули темные провалы, а протянутая рука обернулась полуразложившейся мерзкой лапой. Лелька с трудом отвела от этой жути взгляд и, почувствовав, что вся вялость куда-то делась, рванула прочь от осины.
Домой она бежала, будто за ней гналась вся местная нежить скопом. Тетя, увидев в каком состоянии девчонка, перепугалась сама. Пришлось Лельке ускоренно отдышаться, чему очень способствовала Лапатундель, и наскоро придумать каких-то парней, которые ее напугали.
— Они тебя не тронули? Не обидели? — допытывалась Наталья.
— Нет-нет. Я просто сильно испугалась. Они за мной даже не гнались.
Ночью, когда все угомонились, вылез из своего угла Кондратьич.
— На-ко вот, выпей. Сам травки заваривал. Пей, а то не уснешь или кошмар приснится. Кто тебя туда понес? Все наши знают, что место это плохое.
— А я не знала. Я ваша недавно, да и все еще не совсем ваша. А почему плохое?
— Это старая история. Ты ведь Сашку знаешь? О котором Ирина все время говорит? Еще в позатом веке его пра-пра-прадед увел из табора цыганку. Красавица она была, глаз не отвести. А пела как! Была цыганочка молоденькая, но уже вдовая, и сынок у нее был. Так-то кочевое племя дорогу не бросает, но уж больно худо ей в таборе жилось. Муж-то ее, первый, ее, вишь, из другого табора скрал, да ее-то и не спросил. А у цыган строго — дите еще водной рубашонке скачет, а уже известно, кто у него жених али невеста. Была невеста и у этого бедового. Да не какая-нибудь, а дочка тамошнего главнюка, баро, значится. Краденой красавице и так несладко жилось с нелюбым, а тут еще вокруг все шипят да шпыняют. А как мужа евойного поймали, да как конокрада повесили, и вовсе жизни не стало. И назад, к родне, вернуться она не могла. Во-первых, пойди, найди тот табор, а во-вторых, ведь и у нее суженный был. Так что по ихним законам опозорила она семью-то свою. А там с этим строго, за такой позор и убить могли.
Вот и согласилась черноокая красавица на предложение сибирского медведя и сыночка годовалого с собой забрала. Жили они хорошо, ладно жили. Очень сибиряк свою черноглазку любил. На охоту сходит — лучший мех ей, на ярманку съездит — самый яркий плат ей. Да и она к нему с добром тоже. Деток у них много было, но только как ни любила их матушка, старший все одно был для нее наособицу. Нет, она его и работать заставляла, и баловаться не давала, но все равно отличала. Языку своему обучила, с лошадками, опять же, ладить, даже карты на судьбу бросать, хоть и не мужское это дело.
Парень
