Прасковьи с этим планом почувствовали и бес, и оккульттрегер, а херувим просто прочитал это в Прасковьиной голове, но не спешил вмешиваться.
– Извини, – понизив голос для большей убедительности или большего авторитета, сказала Наташа, – но это меня убили. Мне решать, что делать с человеком, который совершил это убийство. Все было бы иначе, если б перед нами был труп кого-то третьего и мы бы знали, кто его убил. Вот тогда бы мы решали совместно.
Она повернулась к Прасковье и произнесла мягко, почти сочувственно:
– Но и то вряд ли я была бы на твоей стороне. Нужно уходить от всей этой дикости, этой кровожадности. Погляди на себя, ты сейчас на волчонка похожа. Не скалишься, конечно, но заметно, что ты на это способна.
– Разумеется, я способна! – вскипела Прасковья. – А если бы они не тебя похитили? Они же не знали, кого похищают, для них ты была обычная женщина с обычным ребенком. Этим тварям сказали тебя схватить, и они это сделали. Им все равно было, для чего красть тебя и гомункула, понимаешь?
Наташа выслушала горячие слова Прасковьи, которых было еще много, снисходительно вздохнула:
– Дорогая моя, и что ты предлагаешь? Всех обидчиков рода человеческого убивать? Давай начнем с коллекторов, давай в каждую квартиру, где насилие происходит, вламываться и мужиков резать. Есть вполне законные способы влиять на этих подонков, зачем прибегать к насилию? Уже нигде так не делают, кроме самых диких стран, включая нашу. Человеческая жизнь бесценна. Точка.
– Вот бесишь ты меня, Наташка. И тварь ты еще та бываешь, – вступил Сергей, – но сейчас не могу не согласиться с твоими словами. Кроме высшего суда, есть себе вполне суд земной, который вполне себе предварительный ад на земле. Зачем еще один грех на душу брать, тем более если мало кто тебя по сумме грехов обгоняет из ныне живущих. Так ведь? Так! Вы косите под людей, дорогие девочки, а подавляющее большинство людей каким-то образом ухитряются прожить до ста лет и никого не убить. Более того, целые семьи живут поколениями, и никто из членов этой семьи ни разу не замарал себя убийством. Разве трудно не убивать?
– Тут даже я соглашусь, – подтвердила Надя.
– Видишь, в каком ты меньшинстве, – назидательно сказала Наташа. – Задумайся.
Для полного унижения не хватало только, чтобы Наташин гомункул высказался назидательно, Прасковья даже посмотрела на него с некоторым опасением, но гомункул, что называется, воздержался.
Зато Сергей рассыпался мелким смехом, затряс щеками, осклабился в Наташину сторону:
– Сидишь вся такая правильная, да?
– Ну так если я права! – уверенно сказала Наташа. – Ты же сам с этим согласен. И почти все согласны. Это дикость. С этой дикостью пора завязывать. Спасибо, я насмотрелась на это, когда насчет папы в газете статья вышла, где все рабочие какого-то завода единодушно выступили в поддержку того, чтобы его расстреляли. Затем в другой газете то же. И в третьей. Не дай бог такое повторять.
– Хорошие слова говоришь, – одобрительно произнес херувим, но в этом одобрении уже чувствовалось, что вместе с этим одобрением он потихоньку съезжает в сарказм. – Но кого ты обманываешь этими словами? Себя? Ну так посмотри в зеркало, родная моя. На сколько ты выглядишь при всех этих своих правильных словах? На тридцатник. А Параня? Кого больше убивали? Кто больше убивал? Ответ очень легкий. Морда твоя лицемерная тебя и выдает, Наташка, и сколько тут лисьим своим хвостом ни крути, а всё как на ладони.
– Я не виновата, что Прасковью несколько раз убивали, когда она сама пыталась убить, незачем было на рожон лезть, – с достоинством ответила Наташа.
– Ой, это такая история с этими попытками! – внезапно оживилась Надя. – Сейчас это уже как сказка звучит, хотя тогда было не очень сказочно. Она немецкого офицера пыталась убить, а вместо этого ее саму убивали. И так раза четыре.
– И чем закончилось? – спросил Сергей.
– Чем, чем, ясно чем, – ответила Надя запросто. – Прикинь, на тебя четыре раза подряд покушается одна и та же девушка, и ее четыре раза подряд ловят, вешают прилюдно и оставляют болтаться в петле. Первый раз он, наверно, подумал, что обознался, на второй раз удивился, на третий – впал в задумчивость, а на четвертый, скорее всего, свихнулся. Да и солдатики ужасались, конечно. Да и не только солдатики, местные тоже не веселились. Представьте: ко всем неприятностям в виде военных бедствий, оккупации, голода еще и ходячий мертвец. В общем, застрелился этот офицер.
– В советском лагере у тебя бы этот номер не прокатил! – очень уверенно сказала Наташа. – Закопали бы так, что до сих пор бы лежала в вечной мерзлоте!
Добавила:
– Небось, еще и пару медалек от Софьи Власьевны заработала за партизанскую деятельность?
– Вообще этого не помню, – сказала Прасковья. – Ты Надю больше слушай. Все, что с войны помню, – несколько эпизодов, но там никаких подвигов. Только помню, что есть все время хотелось. Мне кажется, что я на несколько лет помолодела не от пуль, не от бомб, а от того, что от голода умирала. А муть какая в городах тогда была! Помню репродуктор, который пришлось переосмыслить, чтобы люди в немецкой пропаганде умели найти настолько положительные новости, что этот репродуктор немцы сами и заткнули, потому что он стал их пугать.
– Так об этом я тебе и говорю. Нечего тебе на Урале делать. Тебе на территорию ИГИЛ [1], на какую-нибудь еще территорию – партизанить. Или лет на двадцать в прошлое, в конце концов. Да, я косячила, да, постарела, но я с ужасом на это оглядываюсь, а ты принадлежишь к истинно русским нашим, которые оглядываются на то прошлое, которое помнят, вздыхают без ностальгии, почти равнодушно. Еще пословицу или поговорку при этом могут какую-нибудь произнести.
– Будешь долго мучиться, что-нибудь получится, – зачем-то ляпнула Прасковья.
– Во-во, вот это самое! Вот пыталась бы за тебя придумать, лучше бы не придумала! Вот в этом ты вся и есть!
– Ты тоже вся в этом, – съязвил Сергей. – Открещивайся не открещивайся. Стейки жри. Кьеркегора читай. Газету делай. На форумах срись за идеи западничества. Но оглянись. Ты замочила больше людей, чем Прасковья. Вокруг тебя поля того, что ты переосмыслила, – несколько пиццерий и «Сабвей».
– В любом случае лучше, чем в Серове! – фыркнула Наташа.
– Вот так достижение, прекрасно! Лучше, чем в Серове! – расхохотался херувим. – Да и лучше ли? Ты на все сто уверена?
– Да! Я уверена! – заявила Наташа. – На инфраструктуре должно все постепенно нарасти. И цивилизованность. И свобода. И доброта.
– Так свобода, доброта или цивилизованность? Всего вместе сразу не бывает! И по отдельности-то редкость! Только в новостной повестке одно другому не мешает, когда очередная движуха и очередная толпа с песней пиздует в сторону рассвета нового мира, который на деле – свет раскаленной печки очередного крематория.
