потом пыталась за рукав подергать. Улетела давно… И сестренки твоей, тоже не хватит больше чем на несколько дней. Э-эх! Соседского пацана знаешь? Ваньку трех лет из первой квартиры. Ну, который орет все время.
— Он уже не орет. Ему четыре года.
— Это он от меня орал. Бабка-дура напугала его бабайкой, так он, как увидит меня — так начинал орать, как резанный. А когда я помер, он тоже орал. Я как гляну на него, так он давай орать…
Эрик махнул рукой от досады.
— Дядьяша, ты мне лучше скажи, почему… Как так получилось? Если это какое-то иное измерение, то где другие мертвые. Тут их толпы должны быть. Этому дому лет пятьдесят. Здесь и в соседних домах кто-то время от времени умирает. У Пашки бабушка умерла в позапрошлом… В том доме, что через дорогу от нас, тетка какая-то недавно выпала из окна. Где они? Почему тут только вы и я… одни.
Старик усмехнулся и вышел из квартиры сквозь закрытую дверь.
— Ну, не совсем одни… — успел услышать Эрик.
* * *
— Лифт не работает для нас, так что давай, не отставай, сосед.
Дядьяша поднимался по лестничной прямоугольной спирали многоэтажки довольно проворно. При этом спина его была все также согнута, а на каждой ступеньке он кряхтел, как всегда.
— Э-эх! Это тебе не наша брежневка. Э-эх! Там я даже рад был, э-эх, что моя однокомнатная на четвертом. Э-эх! Какая-никакая, а гимнастика по утрам. Э-эх! А как тут старики ходят, когда лифт ломается, я не представляю.
Эрик поднимался следом и не замечал никаких признаков одышки ни у старика, ни у себя самого. Однако на девятом этаже Дядьяша вдруг сел на ступеньку и прижал ладонь к правому боку.
— Вам плохо? — спросил Эрик.
— Глупостей не болтай, — проворчал Дядьяша, — вдруг вспомнилось, как бывало кольнет, и я решил передохнуть. Меня мой ВПС в свое время от армии освободил. Несколько операций, и постоянный контроль позволили пожить. А теперь сердце у меня давно не болит, и не бьется. Я как этот… железный дровосек, которому даже смазка для суставов не нужна.
— Ну, давайте посидим немножко, — сказал Эрик и сел рядом.
На лестничной площадке было также темно, и все время казалось, что откуда-то льется тусклый свет, хотя источник его оставался неизвестным.
— Ты только на нее не пялься. Она этого не любит. Наоборот, скажи, что она хорошо выглядит, и не отводи взгляд при этом. Нормально, в общем, смотри.
— А она давно тут?
— Давно.
— А почему одни сразу отходят, а другие бродят годами? Вы же сказали, что причина нужна.
— Так и есть. Тот парень из ДТП, как его… Николай. Тот уже через неделю отошёл. Долго у жены прощения просил: за измены, за побои, за растраты… а сразу после похорон и отошел. Она его даже в церкви не отпевала, а просто поплакала и простила. Будто почувствовала его мольбы. Это он так рассказывал. Тут-то я в первый раз и увидел настоящую смерть. Ни тебе ада, ни тебе рая. Он просто сначала замолчал, потом застыл… как видео на паузе. Я на минуту отвернулся, а его уже нет. Жуть, скажу я тебе.
— А вам у кого прощения просить нужно? А мне?
— Это не я, это у меня должны прощения просить… — рассердился вдруг Дядьяша, но тут же махнул рукой, — да и не обязательно в прощении дело. Кто-то отходит, даже не поняв, что он такого сделал иначе, и что произошло. Ульяна рассказывала, что тут один бродил несколько лет, искал кого-то. Так и не нашёл. А однажды на полуслове — бац. Она даже не поняла, моргнула и исчезновения не увидела. Такие-то, брат, дела. Я тебе даже посоветовать ничего не могу. Ищи, не ищи, а все мы отойдем в конце-концов.
— Да я хоть сейчас. Не могу я смотреть, как мама плачет.
— А я тебе говорил, не смотри. Я вот даже и не возражаю еще побродить. И поговорить есть с кем. Ульяна очень умная женщина, а в сквере у хлебного Андрей Игнатич бродит. Мы с ним в шашки иногда играем. Кто-то отходит, кто-то приходит… побродить. Ты вот теперь тут. Тебя еще учить надо бродить как следует. Ульяна меня научила, а я тебя. Может, ты кого еще научишь. И в мир можно поглядывать иногда. Там мой племянник по телевизору новости смотрит, так хоть можно узнать, что творится у них. Это конечно не жизнь… но… — Дядьяша замолчал.
— Я хочу еще понять, как это мы можем туда заглянуть, и почему Степан с Глашкой меня в эти минуты видят, а прочие — нет. Что происходит с глазами? Я в биологии не очень был… Я больше по физике… Но в строении глаза…
— Не заморачивайся, все равно не поймешь. Э-эх! Строение глаза у него… Ха! Нет у тебя глаз, Эрик. И ушей нет, и языка. Твой дух не знает пока, как еще ему быть. Он помнит только, каким ты раньше был, вот и бегает по привычке, а не летает и не ползает. И видим мы тот мир, к которому привыкли. Я до старости иногда во сне видел улицу, по которой пацаном часто на велике гонял. Отвыкнешь, забудешь, и отойдешь. Может быть, только это от тебя и требуется — короткая память.
— Но это место-то остается. Значит дело не в нашем восприятии.
— Что-то ты больно умный для своих лет.
— А, может быть, я просто помню себя умнее, чем я был.
— Ты мне голову не морочь, и не скалься… Пошли дальше. Нам в девяносто восьмую. Э-эх!
Дядьяша с кряхтением поднялся и продолжил путь наверх. Эрик обогнал его и поджидал у дверей квартиры, с удивлением разглядывая листок бумаги на ней. Краем глаза он убедился, что в живом мире этой бумажки на двери не было. На ней чем то малиновым было написано «Насквозь не суйся, это не вежливо».
— Ульяна — дама с юмором, ты не удивляйся. Как стучать помнишь? Звонок, как и лифт, не работает.
Эрик постучал три раза. Шагов он не услышал, как будто Ульяна стояла у порога и ждала. Но открыла она не сразу. В ее прихожей было много электрического света, и поэтому сначала Эрик увидел только силуэт очень полной и низкорослой женщины. Однако абсолютно мужской мягкий голос сказал:
— Наконец-то. Я уж заждалась. Проходите. Чай будем пить.
— Знакомься, Уля. Это мой сосед, Эрик.
— Это который Эврика? Добро пожаловать.
Когда все трое прошли в также
