Он и предложил статую спереть. Но мы пьяные были…
Он замолчал, чувствуя растерянность.
Никогда-то Лука не умел вести светских бесед.
– Статуя большая была? – поинтересовалась Милдред, облизывая вилку.
– В том-то и дело, что мелкая. Даже не статуя, а так… – он провел ладонью по груди. – Досюдова.
– Бюст?
– Он самый. На постаменте. Обычно на него трусы надевали, красные. Почему – не спрашивай, сам не знаю. А мы решили, что спереть – смешнее. Только кто знал, что он такой тяжеленный? Мы-то от постамента оторвали… вот тоже не помню как. Помню, что смешно было аж до колик… ну и потом уже не смеялся, когда реставрацию оплатить заставили.
Лука вздохнул и подвинул тарелку с тортом.
Кусок маленький. Надо было два брать. Хотя… он чувствовал себя сытым, ленивым и даже почти счастливым, потому как место было хорошее.
И время. И женщина, сидящая напротив.
Она отложила вилку. Взглянула на Луку и сказала тихо:
– Я должна понять, что он был за человек. И чем именно разозлил Чучельника.
– Влез, куда не просят?
– Нет… тут другое. Личное. Понимаешь, на человека постороннего можно разозлиться, но, как правило, это чувство быстро проходит. И только самые близкие люди способны порождать действительно глубокую ярость. Он ведь не просто его убил.
Странно есть торт и разговаривать об убийствах. Милли вот терпеть не могла, когда Лука, что называется, приносил работу на дом. В ее доме не было места ничему такому, мрачному, нехорошему. А он постоянно забывал.
И притаскивал.
Что настроение мрачное. Что оружие. Что приятелей, которые, не желая вникать в тонкости его, Луки, взаимоотношений с Милли, заговаривали о работе. И Милли огорчалась. Она поджимала губы. И хмурилась. Она становилась такой вежливой и холодной, что дрожь брала.
– С женщинами он заботлив. Нежен. – Милдред ела торт медленно, явно наслаждаясь. И тот вправду был хорош. Темный, сладкий, с легкой ноткой корицы. – Ни следов истощения. Ни истязаний.
– Только шкуру снимал?
– Это не пытка, – Милдред покачала головой. – Это часть его фантазии. Тебе, да и любому нормальному человеку, она кажется сущим безумием. Безумием и является, хотя в остальном Чучельник вполне адекватный человек.
– Адекватный?
– Уверяю. Подними архив. В тот раз работала горячая линия. И первым делом люди жаловались на кого? На тех, кто, по их мнению, отличается от прочих. И всех ведь проверяли, но безрезультатно.
– Ты поэтому в психологи пошла?
– И поэтому тоже. В оперативники меня бы точно не приняли. Спина все-таки накладывает определенные ограничения. После кресла я пару лет с корсетом ходила, о службе вообще речи быть не могло. Вот пришлось искать свою дорогу.
Лука кивнул.
Понятно. А и вправду, тогда звонков было много. И он сам пару дней провел на линии, слушая про соседку, которая приваживает кошек, или про соседа, вина которого в том, что слишком уж часто он молится. Или не молится. Носит белые ботинки. Черные. Бьет жену. Или просто скотина, по всеобщему мнению.
– А он не выделялся. Он такой же, как они. Он внешне дружелюбен. Его наверняка считают хорошим человеком, быть может, слегка замкнутым. Или невезучим?
– Почему?
– Вряд ли у него сложились с кем-то близкие отношения. То есть он играет в близкие отношения, но играть и по-настоящему кого-то к себе подпустить – разные вещи. Нет, он слишком осторожен. И следовательно, семьи у него, скорее всего, нет. Семья накладывает слишком большие обязательства. Люди с настолько социопатическими наклонностями могут сдерживаться, притворяться, но все равно они знают, что отличаются от прочих. Он не стал бы рисковать.
Она сняла шоколадную крошку и отправила в рот.
Милли любила чизкейки, а на шоколад у нее была аллергия. Может, поэтому они разошлись? Потому, что Лука так и не нашел в себе сил отказаться от шоколадного торта?
И подчиниться правилам.
Вполне себе простым понятным правилам, которые пошли бы ему на пользу. Ведь несложно же перевестись в другой отдел? В тот, в котором нет командировок? Где работа с восьми до пяти и час на обед. Милли бы готовила эти треклятые обеды.
И складывала бы в сумку. И навещала бы его на работе. Изредка. А еще устраивала бы пикники для соседей с их детьми и собаками, к которым позже всенепременно присоединились бы собственные, Луки, дети. И собаки тоже.
– Он должен был бы попробовать, хотя бы затем, чтобы не отличаться от сверстников. Вероятнее всего, его полагали застенчивым. А когда отношения развалились, все сделали вывод, что он однолюб… или что-то в этом роде. Ему оставалось поддерживать легенду.
Она прикрыла глаза.
– Его знают… он мил… предупредителен… он ничем не выдает своей натуры…
Как и многие другие ублюдки, которые притворяются людьми. Лука знает. А еще ему жаль, что так получилось с Милли.
Точнее, не получилось.
Может, и вправду стоило перевестись? В статистический отдел. Или в архив? Или вообще в полицию. Там бы его взяли.
А он не смог.
Скотина.
– Слышала? – Гевин сидел на камне и болтал ногами. Рядом с камнем пристроился сеголетка, пока еще безымянный и незнакомый, стало быть, только-только выползший из норы. Куцые крылья его топорщились, а кривоватые молочные иглы на спине то поднимались, то опадали. – Убили кого-то.
– Кого?
Я протянула к дракону руку, но он зашипел, предупреждая, что знакомиться не хочет. И хвостом еще шлепнул, благо сапоги выдержали.
– Будешь Вредина, – решил Гевин и, наклонившись, подхватил дракона под брюхо, тот и обмяк. – Понятия не имею. Майкл сказал. А ему вроде Джорджи, а она у Маккорнака в секретаршах…
И любопытна без меры, но врать не станет, разве что преувеличит слегка.
Драконыш вытянулся на коленях Гевина и прикрыл желтые глаза. Из ноздрей его вырвался серный дымок. Кончик хвоста подрагивал, и шипы покачивались.
– Чей?
– Азалии… единственный выжил. В кладке пять яиц было.
– Много.
Азалию я видела издали. Нравом она отличалась на редкость необщительным даже для дракона и признавала лишь Гевина.
– Три сразу скинула…
– Институтским отдал?
– Все высидеть пытаются. – Гевин поскреб драконыша за ухом. – Только не вышло. Просили еще одно, но я себе не враг.
И верно.
Драконица сама выбирает, какие яйца оставить. И если те, что выкатываются за пределы гнезда, ей малоинтересны, то к оставшимся лучше не прикасаться.
– Вывелись двое, но один зиму не пережил. Слабенький был… а эта вот… скоро линять начнет.
Чешуя и вправду побледнела, а на боку будто трещинами пошла, верная примета.
– Легкой вам…
– Ага… – Гевин почесал кончик носа. – Ты, может, того, узнаешь у Томаса?
