аж мурашки пошли по телу, начал проповедь:
— Братия и сестры! Чада Божий! Благо тому, кто, принимая учение нашей Истинной Веры к сердцу, услаждается им! Сердце, согретое любовью к заповедям Господним, облегчит исполнение их… Ныне предстоит нам с вами постичь, что во Вселенной два великих Начала, незнание сокрытых Тайн о Коих вынуждало людей думать о Них как об одном и том же Источнике… Постигайте, чада Божий, великую Тайну, что Творец Вселенной и Отец наш Небесный не есть один и тот же Источник…
— Во заливает долгогривый как, — с каким-то восхищением что ли прокомментировал Зёзик.
— Воздействует голосом, — ответил Зубатов.
— Голосом нельзя воздействовать, только гипнозом, — не согласился Бывалов.
Они переговаривались вполголоса, и проповедник, которому это явно мешало, прекратил свою речь и умолк, прервав проповедь и недобро глядя на нас тяжелым взглядом.
Прихожане, удивлённые тем, что проповедь не продолжается, начали поворачивать головы к нам.
— И кто же вы такие, чада неразумные, что пришли к нам в Господний Дом и мешаете людям божиим приобщаться к Святой Мудрости? — спросил он строгим словно проникающим аж до самого сердца, голосом.
В избе повисла тишина.
— Вы продолжайте, продолжайте, — скептически отмахнулся Гудков, — нам интересно послушать и понять, чем вы так этим людям головы забили. Продолжайте!
— Узрите, братия и сестры, как души этих заблудших рабов божиих пребывают во тьме! Не видно ни света, ни теплоты в душе их, как будто их совсем не касался огонь благодати, как будто они не христиане, а нехристи, язычники! — унизанный тяжелым золотым перстнем палец проповедника обличающе уставился на нас.
— Эй, дядя, ты разве не в курсе, что рабство давно отменили?! — не выдержал Бывалов и задал нетолерантный вопрос.
Гудков глянул на него недовольно, но было уже поздно.
Толпа заволновалась, запенилась. Послышались гневные возгласы. Какие-то здоровые мужики, начали приближаться к нам, что-то свирепо выкрикивая, но что конкретно, в таком шуме было не понятно.
— А ну тихо всем! Стоять! Тихо я сказал! — Гудков выхватил наган и пальнул в воздух. Бабы пронзительно завизжали, и толпа, толкая друг друга, ломанулась к выходу.
В избе остались только мы и сектантский проповедник.
Несколько долгих секунд он смотрел на Гудкова, а Гудков — на него. Когда же, наконец, соревнование в гляделки было закончено, проповедник совершенно спокойно спросил:
— Ну и зачем было людей будоражить?
— Чем меньше опиума для народа — тем лучше, — заявил Гудков, но наган убрал.
— Пришли незваными, нашумели, помешали людям слово божие познавать, да ещё и стрельбу в храме устроили! — попенял нам проповедник, — гореть вам после смерти в гинее огненной!
— Ты Морозов? — перебил разбушевавшегося проповедника Гудков.
— Отец Епифан, — прогудел проповедник.
— Ты мне не отец, — зло ощерился Гудков, — я своего отца хорошо помню. Он такой дурней не страдал.
— И заблудшие души… — начал было Епифан, но Гудков опять перебил:
— Это ваши сектанты Григория нашего побили?
— Не знаю о чём ты, — осторожно ответил Епифан.
— Ночью принесли нашего агитбригадовца в бессознательном состоянии, — сказал Макар, — он в село ходил. Твоих фанатиков работа?
— Народ в Яриковых выселках сплошь мирный, мухи не обидит, — заявил Епифан категорическим тоном.
— Ага, только весь скот за одну ночь перерезали, — ядовито подколол его Зёзик.
— Ты раб божий… — начал было Епифан, но приход другого человека не дал ему закончить.
Здоровенный курносый мужик, с пудовыми кулачищами и раскудрявым чубом, вошел в молельный дом и зло зыркнул на нас:
— Это кто тут святого человека обижает? Ворвались в дом молитвы и пальбу подло устроили!
— А ты кто такой? — и глазом не моргнул Гудков, — вали давай отсюда. Мы сами разберёмся.
— Меня зовут Митрофан Анучин, — нахмурился мужик.
— А-а-а-а! тогда ясно, — растянул губы в улыбке Гудков, — главный сатрап на селе и эксплуататор?
— Кто эксплуататор?!
— Ты! — палец Гудкова уставился на Митрофана, — трёх малолетних батраков не ты ли, случаем, в рабстве удерживаешь?
— Уже наплели! — зло прищурился Анучин, — небось Степанов, гнида такая, наврал?
— Неважно кто, — оборвал его Гудков, — зато теперь мы точно знаем, что ты контра и мироед! И депешу в город отправили. Так что жди гостей, эксплуататор хренов! Мы вашу эту богадельню враз искореним!
— Ах ты ж падла! — зарычал Митрофан и бросился на Гудкова, размахивая кулачищами.
Еле растащили.
— В холодную его! — хватаясь за шею, прохрипел Гудков, — сейчас из города следователь приедет, а мы потом сходку сельской бедноты проведем! Ещё посмотрим, что люди скажут!
— Проводите! — прохрипел Митрофан, которому парни сдавили горло и закрутили руки назад, — люди вам скажут, что враньё всё это! И что ты тогда делать будешь? Ноги мне целовать и прощения просить?!
— Да там сектанты одни, ты же сам видел! Они же фанатики! Что они тебе скажут?! — возмутился Зубатов, утирая кровь с разбитой брови.
— А где Епифан делся? — выпалил Бывалов, удерживая Митрофана в захвате, — как это он так незаметно улепетнул?
— Как улепетнул? — прохрипел Митрофан, — бросил меня тут одного! У-у-у-у, ирод!
— Ты за свои грехи сам отдуваться будешь! — коротко бросил ему Гудков и велел нам, — Семён и Жорж, тащите его в холодную.
— А где ключ? — спросил рациональный Боборович.
— У председателя, — почесал взъерошенную голову Гудков и развёл руками.
— А что, мы с этим к председателю искать его потащим? — выдал сентенцию Жорж (он всегда, когда волновался, начинал выражаться путанно).
— Тащите его к холодной, — распорядился Гудков парням, затем кивнул на меня, — а председателя с ключом пусть Генка найдёт. Зря что ли брали его?!
— И дитё в вертеп свой сатанинский втягиваете! — прохрипел Митрофан, тщетно пытаясь вырваться.
— Дай ему в зубы, — посоветовал Зёзик Бывалову.
— Сам дай! — возмутился Семён, — я подержу, а ты дай!
— Тихо вы там! — вызверился Гудков и вытащил наган, — давайте, действуйте, а мы Епифана этого вашего поищем. Здесь есть запасной выход? Или он через окно сиганул?
Пока они переговаривались, я выскочил из дома молитв и понесся в сторону двора, где жил председатель сельсовета.
Бежать было не так уж и далеко, но дорога была мокрой, глинистой, её развезло, так что, пока добежал — запыхался.
Влетел я в дом вислоусого председателя в тот момент, когда он и вся его семья ужинали.
На покрытом вышитой скатертью длинном столе стояли миски, тарелки, мисочки, горшки, кувшины и супницы. И вся эта посуда была заставлена всевозможной снедью: пироги с мясом, пирожки с рыбой, пирожки с грибами, оладушки, запечённый гусь, тушенная картошка со свининой, тушенная капуста с мясом, жаренные шкварки с луком, гусиный паштет, домашняя колбаса с чесноком, блины с творогом, и ещё всякая еда
