На белой ткани лежал Узорешитель.
— Мне это передал полковник Войницкий. Велел передать вам. Понятия не имею, что это, то есть, по виду-то револьвер, но…
— Благодарю вас, ваше высокоблагородие, — ответил Герман. — Он уже знал, что именно ему нужно сделать. Точнее, чувствовал.
— А творится-то что, поручик? — спросил Трезорцев, совершенно растерянный. В следующую секунду над их головами раздался новый приглушенный удар, с потолка камеры посыпалась щепотка штукатурки, а майор машинально вжал гиенью голову в плечи. Герману показалось, что он вот-вот заскулит или тоскливо завоет.
— Именно то, на что это похоже, — ответил Герман. — Попытка военного переворота происходит.
— Погодите, а вы-то, черт возьми, на чьей стороне? Бунтовщиков или короны?
— А это, ваше высокоблагородие, зависит от того, кто одержит победу, — весело произнес он. — Кто победит, тот и будет на стороне короны, а кто проиграет — станет бунтовщиком. Будем надеяться, что по результатам верным патриотом останусь я.
С этими словами он поднял Узорешитель и направил его прямо себе в лицо, заглянув в темный канал ствола. Ему показалось, что где-то там, в глубине, сияет зеленый свет, хотя это, наверное, было иллюзией: между дулом и отсеком с зеленым камнем была заглушка, пока еще закрытая.
— Эй, ты это чего! — воскликнул Трезорцев и бросился к Герману, он решил, должно быть, что тот собирается застрелиться. Впрочем, он не успел: Герман надавил на спуск, зеленая вспышка озарила камеру, и мир вокруг исчез.
* * *
Он стоял посреди огромной темной пещеры. Здесь было холодно, и откуда-то спереди едва заметно тянуло сырым ветром. Единственным источником света был Узорешитель в руке Германа, который сам по себе открыл дверцу, и свет зеленого камня пробивался теперь наружу, с трудом выхватывая из тьмы высокий каменный свод.
Это не было рукотворным подземельем, как там, в осколке, куда он попал вместе с Ферапонтовым и Ариадной. Во всяком случае, ничто на это не указывало. Темные неровные стены, сталактиты над головой, где-то капает вода. На стенах виднеются алые и зеленоватые прожилки. Отчего-то Герману вдруг вспомнился рассказ одного пехотного поручика, отслужившего два года в Барканских шахтах о том, что тамошние каменные стены выглядят именно так.
— Эй, я где? — проговорил он негромко. Ответа не было.
Он ожидал от выстрела из Узорешителя в голову чего угодно, но только не этого. Куда он попал? Конечно, здорово, что он выбрался из каменного мешка на Кузнецком, но если только лишь для того, чтобы оказаться в другом каменном мешке, расположенном вообще неизвестно где…
Он знал, что Барканские шахты тянутся внутри своего странного скального мира на многие сотни верст, и там есть места, которые никогда не посещают ни люди, ни гномы, ни даже родные для этих мест странные ящероподобные создания. Если оказаться в одном из таких мест — беда.
Герман слегка прикрыл камень ладонью, и только тогда заметил, что кроме него тьму рассеивает еще что-то. Такой же зеленый свет исходил откуда-то впереди.
Он пошел на свет, стараясь не споткнуться и не разбить ноги, так как пол был завален каменными глыбами, громоздившимися одна на другую.
Зеленый свет впереди становился все ярче. Не прошло и десяти минут — хотя время в этом странном месте и текло незаметно — как Герман обнаружил его источник.
Посреди такой же, как первая, просторной пещеры со свисающими с потолка сталактитами висел прямо в воздухе огромный, размером с орла на кремлевской башне, зеленый камень. Был он овальной формы, ограненный, словно великан-ювелир гранил его гигантским резцом. Разные грани светили всеми оттенками зеленого света. То и дело по ним проходила волна, словно рябь на воде.
— Ну, вот ты и здесь, — прозвучал в голове у Германа мелодичный голос, не мужской и не женский, скорее какой-то… ангельский? Или демонический?
— Кто ты? — спросил он вслух, вздрогнув. Ему показалось, что световая рябь на поверхности камня задрожала в такт произнесенным словам.
— Я тот, кто создал узы. И тот, кто их разрушает. Я разговаривал раньше с вашим правителем, а теперь буду разговаривать с тобой. Спасибо, что вразумил сам себя. Без этого я бы не смог говорить с тобой напрямую. Мой язык слишком сложен для понимания смертных.
— Наша церковь учит, что узы создал бог.
— Все на свете создал бог. Но не все он создает непосредственно своими руками. Впрочем, ваш правитель всерьез считает меня богом. Я никогда не разубеждал его. Можешь считать и ты, если хочешь. А не хочешь — не считай. Я не обижусь, и делу это нисколько не помешает.
— Какому делу?
— Разбрасыванию камней. Есть время разбрасывать камни и время их собирать. Твой предшественник не просто собрал все камни, он превратил их в монолитную стену. Это самая лучшая конструкция с его точки зрения. Но моя точка зрения — другая. Пришло время снова разбрасывать камни, и делать это будешь ты.
— Я понимаю, — произнес Герман, хотя на самом деле ни черта он не понимал. — Ты — это мертвый нефрит, да? Мне говорили, что большие самородки мертвого нефрита могут иметь сознание…
Карасев, когда говорил это Герману, имел в виду «большие» самородки размером с тот, что был внутри Узорешителя. Но перед ним сейчас был камень в сотни раз больше. Если это не иллюзия, порожденная выстрелом Узорешителя, если этот камень действительно существует, то… это действительно почти божественная сущность.
— Если хочешь, то я мертвый нефрит. Это неважно. Но ты задаешь все неглавные вопросы. Задай главный. Тот, что действительно тебя волнует.
— Почему я? — спросил Герман, почувствовав, как его голос дрогнул.
— Это мог бы быть и не ты, — ответил голос. — Нет какого-то одного-единственного смертного, который подходит. Многие подходят. Но ты оказался в нужном месте в нужное время. Это всего лишь случай — ничего более. Если ты считал себя Избранным — вероятно, я тебя огорчил, в таком случае, извини.
— Нет, — Герман усмехнулся. — Мне совсем не жаль. Совершенно не хочу быть Избранным — от этого только сплошные проблемы и никакого удовольствия.
— Мне нравится твой подход, — ответил голос, и, кажется, в нем при этом тоже послышалось нечто, похожее на усмешку.
— Однако, что мне теперь делать?
— Жить. Просто жить и делать то, что делал. То, к чему лежит твоя душа.
— А если она лежит к тому,
