на Прасковью, как в открытый гроб, сначала одна, затем другая, – успевшая отлинять за то время, пока Прасковья валялась, зыркая по сторонам.
Затем из видений исчезла больничная палата, но зато появилась невероятно чистая комнатка в игривых обоях, похожая на детскую, Прасковья лежала на узкой кровати, чувствовала запах свежевыстиранной наволочки. Гипс с ее руки исчез и возник на ноге. На окне стоял цветущий кактус. И все бы хорошо, но где-то рядом было много кошек, они постоянно выли протяжными невыносимыми голосами, они выли днем и ночью, почти не замолкали, их вой просачивался даже в Прасковьино забытье, все, кого она видела, когда засыпала, тоскливо тянули бесконечные высокие и в то же время басовитые ноты, в которых слышалась претензия, недовольство, в снах Прасковьи, если там не с кем было поговорить, проезжали служебные автомобили с включенными сиренами, неостановимо ныли далекие пароходы, затерявшиеся в тумане, будил и не мог добудиться рабочих заводской гудок.
Когда наступила слишком продолжительная тишина, от нее Прасковья и пришла в себя.
Она сразу поняла, что находится в своем убежище, на постели гомункула. Непонятно было, утро сейчас или вечер, но вокруг было достаточно светло, чтобы недосчитаться мизинца на левой руке, заметить мобильный телефон у себя под боком, кружку с водой, стоявшую на табурете неподалеку.
Прасковья осторожно пошевелилась, проверяя, не болит ли чего, с удовольствием сделала несколько глубоких вдохов, зачем-то ощупала лицо, голову. Экран телефона, лежавшего ничком, бессмысленно засветился гладко постеленной простыне, Прасковья перевернула его к себе.
На экране был престол в человеческом своем обличье.
Прасковья почти не помнила, как выглядели престолы в девятнадцатом, начале и середине двадцатого века, если собирались обрести человеческий облик, – было там что-то из языков необжигающего пламени, голоса, от которого, как от нежности, содрогалась каждая клетка Прасковьиного тела, когда ей доводилось с ними встретиться. Но с некоторых пор, несколько позже, чем появились киноэкраны и телевидение, с семидесятых вроде бы, престолы стали принимать обличье актера Николая Гринько, и говорили они голосом профессора Громова и папы Карло, так что двухсотлетняя, или сколько ей там было, Прасковья, оказываясь с престолом лицом к лицу, чувствовала себя всегда одновременно Электроником и Буратино. Это было безумно и глупо, нелепо, пошло в невероятной степени и в невероятной же степени сентиментально – так реагировать на престола в печальной и доброй маске советского киноактера, Прасковья это понимала.
Но вот он сказал прямо ей в голову:
– Вот ты наконец и вернулась, Паша. Хорошо, что ты живая.
И Прасковья торопливо закрыла себе рот, иначе бы вскрикнула от радости.
– Спа… – начала она шепотом, но дыхание осеклось от слез. – Спасибо…
Престол тепло улыбнулся:
– Не меня благодари, сама знаешь кого.
Прасковья закивала.
– Ну и, конечно, Надежде своей спасибо не забудь сказать, – добавил престол и тихо рассмеялся удивлению Прасковьи. – Да. Если бы она тебя послушалась… Нет предела чуду, но сила медицины все же ограниченна.
Престол едва слышно кашлянул, что вышло у него тоже по-особенному, со звуком слабой радиопомехи, и Прасковья поняла, что, несмотря на близость экрана в руке, на отчетливость голоса престола, между ней и престолом очень далекая дистанция и дело не в расстоянии. Это было все равно что знать о каком-нибудь человеке, с которым никогда не сравнишься, хотя в человеке ничего особенного нет. Тот же настоящий Николай Гринько: даже при его незамысловатой судьбе, масштабе личности, далекой от самых великих, Прасковья понимала, что она перед ним – обычным смертным человеком, которого убила лейкемия, – ну, так.
– Представляешь, что она сделала? – усмехнулся престол. – Она потерпела день, два. Думала, что ты все же вернешься. Потом поняла, что ты задерживаешься. Что, скорее всего, она думает о Егоре правильно. А она про него правильно подумала. Надя правильно предположила, что он из тебя начнет имя выколачивать… Ты и сама знала, что так будет, ведь знала. Ты же сама знаешь принцип всей этой мистической ерунды: один человек не в силах натворить действительно масштабных злодейств. Только строго в составе организованной группы да с подключением к злодейству промышленности: легкой, пищевой, химической. И тяжелого машиностроения. А отдельно… Человек без других людей и не человек вовсе – так, существо не сильнее барсука. Какие там тайные знания, какие уж там неизведанные силы…
– Ну, в целом да, – прошептала Прасковья. – Сколько себя помню, у меня никогда ничего не пытались забрать волшебством и телепатией. Если долго упорствовать, все почти всегда колотушками и заканчивается. Не знаю, что на меня нашло.
Престол смотрел серьезно и сочувственно.
– Увы, – сказал он вздохнув. – У тебя не было особых иллюзий, а у Надежды тем более. Она взяла своих собак, те вынюхали ближайшего херувима… Не Сергея, – опередил вопрос престол. – Тот бы, пожалуй, дал себя живьем съесть, но ничего бы не сказал. Такой он поперёшный.
Он отсмеялся вместе с Прасковьей и продолжил:
– Она попугала херувима собаками, выспросила, где ты находишься, затем собрала нескольких своих, ну они к Егору в его частный дом и наведались, как водится, в последний момент.
Егор одну собаку у Надежды убил, – добавил престол, помолчав. – Были Голод, Чума, Война, и остались у нее, бедной, только Чума и Война.
Прасковья прислушалась к себе. Собаку она жалела больше, чем Егора. Поэтому прошептала:
– Лучше бы я послушалась себя, Надю да и грохнула его своими руками.
Престол опустил глаза, улыбался какое-то время, затем произнес, не поднимая взгляда:
– И ты считала, что лучше, и Надежда. Но ведь и Егор считал, что лучше было бы, чтобы ты его убила. Вот так, – отрезал он.
Чуть склонив голову, он слегка прищурился, будто Прасковья была памятником, из-за которого выглядывало солнце, а он пытался разглядеть лицо статуи, скрытое солнечными лучами.
– А раз не убила, – сказал престол, и в голосе его послышалась назидательность, но не его собственная, а как бы ненадолго позаимствованная для нескольких реплик, в которых предусмотрена была некая пародия, – раз не убила, значит, глупая. А значит, сама виновата. Всех можно оправдать, но только не тех, кто сам глуп! А раз сама виновата, то можно с тобой делать что хочешь. Зачем тебе, глупой, ОН? М? А ему, умному, нужен. Ты все равно потеряешь без пользы, как и многие до тебя, которых никто и не помнит.
Престол снова заулыбался:
– Ну и не только физически тебя мучил. Еще глаза тебе открывал на вашу деятельность. Что вся она зря. Что сказки про ведьм – про вас. Что раньше ваши могли столько народу сгубить, что в старух превращались. Что тебя обманывают все кому не лень. Что ты можешь быть старше, чем считаешь, и быть вовсе не из России родом. Как тебе такое?
– Не знаю, – сказала Прасковья. – А это так на самом деле?
– Ну да, это так, – ответил престол. – Ты раза в три старше, чем
