– Могу вообразить. Будь я божеством, которого нет, моим адептам пришлось бы здорово потрудиться, чтобы хоть немного поднять мне настроение.
– Давай пойдем мимо него, ладно? Вдруг они там, к примеру, поют? Что-нибудь утешительное. Или даже специальное новолунное заклинание, от которого то, чего нет, незамедлительно становится сущим. Это же по дороге?
– Конечно. Как раз по Савичяус и выйдем на Ратушную Площадь.
– Слушай, как же это прекрасно звучит – «Ратушная площадь»! Сразу что-то праздничное и сказочное представляется. Хотя теоретически я знаю, что ратуша – это просто скучная городская канцелярия. А все равно кажется, что там должна быть ярмарка, музыка, смех, пиво, лимонад, жареное мясо и леденцы из жженого сахара. И посреди площади обязательно карусель – знаешь, такая дурацкая, из детства, с разноцветными лошадками и драконами…
– С драконами? Хорошее у тебя было детство. Лично мне приходилось довольствоваться одними лошадками.
– Мне тоже. Просто я сперва представляла, что некоторые из лошадок все-таки драконы, а потом садилась на одну из них. И каталась на драконе, мало ли, что больше никто его не видел. Я-то знала!
– Отличный рецепт.
– Не то слово. Я до сих пор им пользуюсь. Например, вот прямо сейчас.
– Ну да, – улыбается Аль. – Конечно.
* * *
Дойду до Ратушной площади, а уже оттуда домой, – думает Анна. – Какой-нибудь другой интересной дорогой. Гораздо лучше, чем сейчас разворачиваться и идти назад. Да и не хочу я ни в какое «назад». Ночь такая теплая, сладкая, такая шелковая нынче ночь, возможно, это и есть лучшая летняя ночь в моей жизни, идеальная, как на заказ, а я, дура, совершенно не готова, не знаю, как распорядиться таким богатством, что делать, чтобы все это оказалось не зря? Вернуться домой и лечь спать у открытого окна? Приятно, но непростительно мало. И как же было бы хорошо, если бы город вдруг взял и вырос, и возвращаться пришлось бы долго-долго, с каждым шагом все глубже увязая в ласковой этой тьме, ощущая на губах леденцовую сладость фонарного света, брести медленно, как плыть, обнявшись…
Так, погоди, а с кем это ты, интересно, собралась обниматься? – строго спрашивает она себя. – Вроде, с утра еще не была ни в кого влюблена.
Ай, мало ли что с утра. С тех пор прошла вечность и еще целый день в придачу, десять тысяч раз можно было успеть влюбиться, вот я и успела. Не в кого-то конкретного, а – вообще. Объекта нет, а волшебный механизм заработал, так, говорят, бывает. А если и не бывает, все равно так – есть. Уже случилось, следовательно, неотменяемо. Факт биографии, не вырубишь топором.
И в связи с этим, – вдруг понимает Анна, – чертовски хочется музыки и цветов. Вот прямо сейчас! Или хотя бы жареных орешков. Да где их возьмешь в начале третьего ночи. Город у нас очень уж сонный. К полуночи все закрыто. Круглосуточный Макдональдс на проспекте Гедиминаса, да Чили-пицца с цветными телевизорами на Диджои – вот и вся наша разгульная ночная жизнь.
Но помечтать-то можно, – печально говорит себе Анна, пока ноздри ее чутко трепещут на теплом ветру, принюхиваясь к далеким, но вполне отчетливым ароматам. – Какая-то сволочь вот прямо сейчас, среди ночи жарит миндаль, нахально распахнув все окна, – восхищенно вздыхает она. – И еще, кажется, мясо. Благословен будь, о прекрасный романтический полуночный обжора. Ты сделал меня счастливой на целую секунду, я же почти поверила, что там, за углом, самая настоящая развеселая ярмарка, которой, конечно же, не может быть – с пивом, сидром, закусками и каруселями. В это время суток на них катаются исключительно ангелы, да и те падшие, все коленки в зеленке. Совсем ненадолго падшие, всего на одну ночь, специально ради ярмарки.
* * *
– Ого, это что-то новенькое, – говорит Тони.
– Что именно?
– Поют, – лаконично отвечает он.
– Поют, – рассеянно повторяю я.
И только тут понимаю, что и правда поют. Причем где-то недалеко. То есть, не прямо под нашим балконом, но и явно не за рекой. А, к примеру, где-нибудь за ближайшим углом – интересно, где именно? И кто? Нестройный, явно неслаженный хор, зато голоса хороши. Мелодия незнакомая, и слов не разобрать, но это даже к лучшему. Зачем нам сейчас слова.
– Причем поют, похоже, на Савичяус, у Божией Матери Утешения, где быть никого не может, – задумчиво говорит Тони. – Ни в это время суток, ни поутру, ни днем, вообще никогда. Там еще нынче вечером все было заколочено, мы же мимо шли.
Я слушаю его вполуха, потому что голоса неведомых певцов становятся громче, а Тонин голос, напротив, звучит все тише, вопреки законам акустики, которых я, впрочем, толком не знаю. Стало быть, какой с меня спрос.
Я закрываю глаза.
* * *
– И правда, поют, – шепчет Саша. Глаза у нее сейчас круглые как блюдца. – Слушай, в этом костеле действительно поют! В два часа ночи!
– В половине третьего, – педантично поправляет Аль.
– Тем более. Кто это, что это, почему?
– Понятия не имею. Знаю только, что этого быть не может, потому что ничего подобного совершенно точно не может быть. Иди-ка сюда. И давай руку. Мне так спокойнее.
– Мне тоже. И пошли уже на эту вашу Ратушную площадь. Это так успокаивающе звучит: «Ратушная площадь». На Ратушной площади совершенно невозможно сойти с ума. Только чинно прогуливаться, демонстрируя выходные наряды другим добропорядочным горожанам. Правда же?
– Только чинно прогуливаться, – повторяет Аль. – И еще кататься на карусели с драконами. И еще… Нет, стоп. Хватит с нас на сегодня фантазий.
– Ладно, – кивает Саша. – Никаких фантазий. Никаких драконов. Пусть карусель будет с лошадками, я согласна. Пошли!
* * *
– Эй, – изумленно спрашивает Анна, – вы действительно существуете?
Бестактный, конечно, вопрос. Но иногда невозможно удержаться.
Красивая рыжая женщина в накрахмаленном белом чепце звонко хлопает себя по бедрам и, не удовлетворившись результатом экспертизы, еще раз – по затянутым в корсет бокам.
– Ну, если уж я не существую, тогда, скажите на милость, что существует вообще? – говорит она мягко, нараспев и так убедительно, что Анна немедленно прекращает расспросы и покупает у рыжей пакетик жареного в меду миндаля.
– Просто это так удивительно – ярмарка в половине третьего ночи, – говорит она. – Глазам своим не верю. И ушам тоже не верю. А вот носу, языку и нёбу, пожалуй, придется поверить. И, конечно, брюху – чуть погодя.
И отправляет в рот сладкий, горячий, корицей и перцем благоухающий орешек.
* * *
– Эй, ты что, дрыхнешь? – изумленно спрашивает Тони. – С чего бы? Половина третьего ночи, детское время, тебя же обычно до пяти утра палкой в постель не загонишь, ты чего?
– Просто сон хороший мимо пробегал, глупо было бы его упустить, – говорю я, изо всех сил стараясь не проснуться окончательно. – В этом сне прямо под нашим балконом развернулась ярмарка, примерно как в день Святого Бартоломея, только ночная, с фонарями и факелами. А в самом центре Ратушной площади крутится карусель. Не буди меня, пожалуйста, пока не покатаюсь.
– Ладно, не буду, – соглашается Тони. – Но имей в виду, наяву тут тоже ярмарка с каруселью. Откуда-то внезапно взялась, стоило на минутку отвернуться. Я решил, будет обидно, если ты все пропустишь.
От изумления я открываю один глаз. А потом второй. И смотрю вниз, на освещенную факелами Ратушную площадь, заполнившуюся вдруг уличными музыкантами, торговцами в костюмах эпохи Ягеллонов и слишком бодрыми для этого времени суток горожанами.
А в самом центре развеселого шумного хаоса гремит, звенит, скрипит, переливается огнями карусель, разноцветные лошадки бегут по кругу под восторженный смех давным-давно переросших подобные развлечения седоков. И если я не присоединюсь к ним немедленно, буду дураком, каких мало.
Улица Русу (Rusų g.)
Будем честны
Проснувшись, Беата смотрит в окно.
Нет, не так. Беата просыпается, уткнувшись носом в окно, от прикосновения холодного стекла ко лбу. В этом нет ничего удивительного, потому что кровать стоит возле окна.
Не так, не так. Будем честны, кровать стоит в трех метрах от окна. В трех чертовых метрах от чертова окна стоит эта чертова кровать, но Беата все равно просыпается от прикосновения холодного стекла, пропади оно пропадом, ко лбу и смотрит в окно.
Там, за окном, улица Русу, там идет дождь и, ловко лавируя между струй, плывут небольшие серебристо-зеленые рыбы. Беата смотрит на рыб. «Не проснулась, – думает она. – Так и знала, я просто еще не проснулась».
Беата моргает. Рыбы исчезают. Дождь остается.
Все-таки проснулась. И это, конечно, обидно. Так обидно, что впору расплакаться, но слезы, думает Беата, могут смыть воспоминания, которые еще не ушли, пока совсем рядом, где-то здесь, между лбом и холодным стеклом, поэтому лучше стоять спокойно, не шевелясь, ждать, пока память о сновидениях вернется, не может не вернуться, потому что если нет, зачем тогда все.
