снова.
— Подними его!
Вон оно что. Вон почему у меня рот свободен. Помните, я про любовь к власти говорил? Боярыне мало того, что я в ее руках, я должен стоять перед ней на коленях и умолять о пощаде. Умолять, а не бубнить что-то сквозь кляп.
Я упал еще раз.
— Подними и держи!
Стрелец ухватил меня за ворот и остался рядом, держа, чтоб я не рухнул снова.
Морозова удовлетворенно кивнула.
— Знаешь, как я поняла, кто ты есть? — спросила она меня, — Думал, самый хитрый, спрятался где-то со своей мамкой, Иринкой, этой…
Можно я не буду повторять, как она Викентьеву маму назвала? Здесь и сейчас, на Руси — это слово обычное, им гулящих женщин называют, проституток еще, но в двадцать первом веке — это уже мат.
— …а потом, через двадцать лет, будешь нам исподтишка палки в колеса вставлять? Я сразу поняла, что кто-то еще вмешивается. Есть, есть людишки, которые мне от Дашкова да его дружков доносили, я знала, что не они это. «Кто еще осмелится?» — передразнила она кого-то, — Да вон, не до конца сорную траву мы вытоптали, вон, ростки и пробились. Ты Венец украл, признавайся?
Меня тряхнули за ворот.
— Какой еще Венец? — прошептал я.
Странную мы, наверное, композицию представляли: посреди пустой церкви стоит деревянное кресло, в котором сидит невысокая женщина в боярской одежде. Перед ней, на коленях — какой-то избитый тип, которого держит за шиворот стрелец в оранжевом кафтане. У стены лежат в рядок несколько девушек, усыпленных Повелением, над ними стоит еще один стрелец. Остальные, в количестве штук десяти, разбрелись по церкви и находятся кто где — кто сидит прямо на полу, кто стоит у стены… Пахнет ладаном и слегка — паленым. Сюр.
— Изумрудный Венец, которым Источники ищут, — охотно пояснила мне боярыня.
— А не боитесь, что ваши люди такую тайную тайну узнают? — хмыкнул я.
— Не боюсь. Велю — они обо всем и забудут.
Удобно, чё… Стрельцы, может, поэтому и такие примороженные — если тебе каждый раз будут память чистить, то нормальным ты рано или поздно быть перестанешь. Вот, что значит — люди умеют своими возможностями пользоваться. Это не я, боярин недоделанный, даже не знаю, смогу ли я, к примеру, вот этому стрельцу, что меня за ворот держит, что-нибудь Повелеть или нет. И на эксперименты пока что-то не тянет. Ребра только-только ныть после лечения перестали.
Входная дверь открылась бесшумно. На пороге появился Мурин, в облике отца Азария. Он увидел происходящее в церкви и мгновенно понял, что здесь творится.
А больше ничего не успел.
Один из стрельцов, подпиравший стену возле двери — и, как я, тормоз, понял только что, ожидавший священника — скользнул к нему и ударил по голове короткой деревянной дубинкой.
Мурин вздрогнул, начал было поворачиваться — и упал плашмя на пол.
— Осторожнее, — поморщилась, выглянувшая из-за спинки своего стула боярыня, — Не убейте старика, он еще живым нужен.
— Я осторожно, — бодро отрапортовал стрелец, ухватил священника за ворот рясы и потащил его по полу к остальным членам моей команды.
[1] Не произошла. История с местью сорока семи ронинов — 1703 год
Мда. Похоже, мой спасительный канат только что превратился в тоненькую ниточку. Но не оборвался, нет…
Морозова снова повернулась ко мне.
— Сначала, — преспокойно продолжила она, как будто ничего не случилось, — я думала, что ты — человек Дашкова. Только его приказные могли так быстро выследить того татя, и перехватить Венец…
Ага, который вы у Телятевского перехватили. Вор у вора дубину украл, да…
— Да и видели возле дома, где тать скрывался, какого-то молодого подьячего. Ну, а понять — какого именно, Викентий, сын Тимофея, было уже нетрудно. Вас, приказных — не пуды, любого опознать можно. Я уже было нацелилась на Телятевского, думала, венец уже у него, да тут мои люди, которых я за тобой послала, с людьми Дашкова сцепились, как собаки за кость. Тут-то уж любой бы понял, что ты не на Дашкова, а на себя работаешь…
Речь боярыни лилась рекой, даже заслушаться можно. Голос приятный, а сама — такая… кхм… тварина… Ну, болтай, болтай. Пока.
— Муженек-то мой — тот клялся, что не может такого быть. Что Венец — он не для простого человека, он — чтобы боярский род усилить. Но у меня — чутье, — Морозова дотронулась кончиком пальца до своего острого носа, — Я сразу поняла, что ты Венец именно для себя украл, что ты — непростой подьячий, что есть в тебе что-то… такое…
Она задумчиво взглянула на меня. С некоторым… уважением, что ли… Или со злобой, я не очень понял.
— Потом мы хотели твою девку запытать, чтобы узнать, где ты прячешься, да кто ж знал, что с тобой — дочка Телятевского будет и всех наших людей пожжет? Муженек опять закричал, что ты на князя работаешь, да у меня… — она снова дотронулась до носика, — Выкрал ты княжну, головой заморочил и выкрал. Точно — из боярской семьи, простолюдину такое не по силам. А потом ты даже меня обманул, когда в Подоле о себе дал знать. Можешь радоваться — Венец, вместе с тобой, Морозовы ищут в Туле, хитроумный мальчик.
Я зыркнул исподлобья и опустил голову снова.
— Ну а я, с сыном, в Мангазею выехала. Понятно же, на чей Источник ты нацелился. На Осетровский, других-то свободных нет…
Боярыня кашлянула и, чуть повернувшись, щелкнула пальцами. Откуда-то сбоку ей принесли невысокий резной столик — деревянный, конечно, мы же на Руси — на который с поклоном выставили серебряный кувшин и узкий серебряный же кубок, немного похожий на фужер для шампанского. Из кувшина налили темно-красную жидкость, слишком пахнущую вином, чтобы быть кровью, хотя, окажись боярыня вампиршей, я бы не удивился. Интересно, а сундук со сменой одежды за ней сзади тоже таскают?
— И тут ты меня снова провел, гордись. Тех, кто обманул меня аж дважды, можно по пальцам одной руки пересчитать. А тех, кто после этого прожил долгую и счастливую жизнь — и считать не надо. Потому что нет их, не зажились они на белом свете.
Она аккуратно окунула губы в вино. Хотя я бы, наверное, предпочел бы все же вампиршу. Та была бы не такая… мерзкая…
