«Неужели это был лишь еще один сон? До сих пор ощущаю ее упругое, налитое силой и здоровьем тело, удивительную нежность кожи. А сейчас поди разбери, что под этой одежонкой! Или это мне все-таки приснилось? Ночью она шла по полу, будто летела, а теперь еле двигает ногами. Вот возьму и прямо спрошу, трахался я с ней ночью или нет».
– Да, – сказала Маня, и Глеб остолбенел, ведь он не вслух задал вопрос.
– Что – да? – переспросил Глеб.
– Вы такой рассеянный сегодня, Глеб! Вы только что спросили меня, смогу ли я помочь приготовить все для панихиды на девять дней, и я согласилась.
– А как я спрашивал – вслух или мысленно? – уточнил ошалевший Глеб.
Маня звонко рассмеялась, потом прикрыла рукой рот и сказала:
– Господи, прости – в такой день смеяться! Ну конечно вслух – мыслей не читаю, я ведь не бабка Ульяна. Странный вы сегодня какой-то. Идемте быстрее, наверное, уже копачи пришли.
С давних времен в селах чтят традиции и соблюдают обряды уже несуществующей общины. Тогда все делалось сообща: трудились, радовались и печалились, особенно ярко это проявлялось во время самых значительных событий в селе – на свадьбах и на похоронах. Эти два такие разные события имеют нечто общее, относящееся к их организации, во что обычно вовлечена масса народа. Хотя каждому из них присущи свои особые ритуалы, знаки, фетиши, общим является то, что и свадьба, и похороны безразмерно растягиваются во времени, сопровождаются неумеренным потреблением пищи и спиртного.
Похороны собирают множество людей, которые сочувствуют, жалеют покойника, как никогда при его жизни. Если бы все добрые, хорошие слова, звучащие на поминках, могли реально повлиять на жизнь ныне покойного, может, и похороны перенеслись бы на более поздний срок.
Копачи уже чинно расселись за столом, всем своим видом показывая, насколько важна их миссия. Их было восемь человек, и они не спешили, поглощая пищу, словно это был не завтрак, а некий ритуал и они священнодействовали. Глеб, который позже них сел за стол, успел поесть и несколько раз проделать маршрут «двор – дом – улица – дом». Наконец копачи поднялись, взяли «сухой паек» – внушительный сверток с провизией и два литра самогонки в трехлитровой стеклянной банке – и отправились копать могилу.
Глеб отметил про себя некую странность в поведении отдельных женщин. Они украдкой на него посматривали и быстро отводили глаза, когда встречались с ним взглядом, а две молодухи, забыв, где находятся, даже захихикали. Не переживая по этому поводу и сочтя хихиканье следствием прирожденной глупости или смешливости, он наконец увидел жену, подъехавшую на стареньком «ауди» соседа, жившего напротив. Тот, как галантный кавалер, вышел из машины, обошел ее и, повозившись с дверцей, открыл ее и помог выйти Оле, окинув Глеба ненавидящим взглядом. Глеб чуть было не почесал в недоумении затылок, задаваясь вопросом: когда же он перешел дорогу этому черноглазому сорокалетнему брюнету, с которым в редкие посещения тещи только мимоходом здоровался? Знал, что тот живет вдвоем с незамужней сестрой, имеющей нескладную фигуру и обилие мужских гормонов, о чем свидетельствовали обесцвеченные усики и плохо выщипанные волоски на подбородке. Глеб быстро подошел к машине и чуть было не отшатнулся, увидев горящие злостью глаза Оли. Она отвела его в сторону, чтобы поговорить наедине.
– Что случилось? – спросил он, охваченный плохим предчувствием.
– Это я хотела бы знать, где ты вчера так набрался, что такое вытворял, приехав на похороны моей матери?! – змеей прошипела Ольга.
– Не понимаю, о чем ты? – удивился Глеб, с ужасом ожидая позорного разоблачения его шашней с Маней и виновато пряча глаза.
«Чем черт не шутит, может, чудесный дар ее матери передался и ей?» – подумал он.
– До какого состояния надо было упиться, чтобы в такой день выйти вечером во двор в одних трусах, в невменяемом состоянии! Даже язык не поворачивается назвать то, что ты сделал. – Последовала глубокая пауза. – Ну так вот: ты помочился в ведро, в котором соседка, за неимением корзины, принесла продукты… Хорошо, что оно было уже пустое. Я от тебя такого не ожидала! Ну, приходил, бывало, выпивши, но в таком состоянии… – Оля замотала головой, словно пыталась отогнать шокирующие воспоминания.
У Глеба сердце оборвалось и стало холодно в груди. Относительно спокойный тон Оли его еще больше испугал – лучше бы она на него накричала, даже стукнула, он бы стерпел, а этот тон означал, что разборки будут потом, и серьезные.
– Ты мне не поверишь… – начал было оправдываться Глеб, но она его резко оборвала:
– Я верю собственным глазам! Тебе свидетелей твоего позора представить?! Все село уже насмехается над тобой! А мне каково?! Это же мое родное село, куда и после смерти матери я буду приезжать, зная, что за моей спиной судачат, вспоминая этот позор! Это же на всю оставшуюся жизнь! Где ты вчера так набрался? У тебя же здесь вроде дружков нет, да ты никогда и не стремился приезжать сюда. Боялся матери, как черт ладана! – Она говорила раздраженно, повышала голос, но не настолько, чтобы было слышно группке женщин, вроде бы беседующих в нескольких шагах, но явно навостривших уши в надежде услышать подробности семейного скандала.
– Выпил вчера у Мани всего три стопки самогонки, будь они неладны! – признался Глеб, виновато опустив голову.
– У кого, у кого? – Глаза Оли сузились от злости.
– У Мани. Она сказала, что ты определила меня к ней на ночь, чтобы я под ногами у тебя не болтался, – жалобно сообщил Глеб.
– Мне вчера было не до тебя! Извини, но у меня умерла мама, если ты этого еще не понял, – ледяным тоном произнесла она. – Я думала, что ты сам определишься, где ночевать, и если бы эту ночь провел как положено, вместе со мной рядом с мамой, то тебя бы не убавилось. Ладно, после разберемся, как это тебя угораздило. – У Глеба екнуло сердце. Оля, устремив на него тяжелый взгляд, жестко произнесла, четко выговаривая слова: – Запомни: Маня – последний человек, через кого я стала бы тебе что-либо передавать!
– Извини, Олечка, ведь я ничего этого не знал, – заскулил Глеб.
– Тебе и не надо всего знать! Лишь запомни, что я тебе сказала! – Голос Ольги стал немного мягче. – Ладно, хватит. Занимайся делами. Подойди к бабе Марусе – вон она стоит с палкой, – она скажет, куда надо ехать и что делать. Со двора – ни ногой, только по ее поручениям!
– Хорошо, Олечка. Бегу.
– Постой. – Она бросила испытующий взгляд на Глеба. – Если она будет пытаться соблазнить тебя, вспомни хотя бы, что ей через два года шестьдесят, она ровесница твоей покойной мамы.
– Баба Маруся нимфоманка? Ну а на вид я дал бы ей все семьдесят! – Глеб усмехнулся.
– Я говорю о Мане! Ей пятьдесят восемь годков в июле стукнуло, – со злостью сказала Ольга и, круто развернувшись, пошла в дом.
В памяти Глеба промелькнули некоторые подробности прошлой ночи, и его стало подташнивать. Отойдя от Оли, он быстрым шагом направился за дом, где находилась деревянная уборная.
К часу дня все приготовления к похоронам были закончены. Во двор занесли хоругви и мощные деревянные носилки с ручками по бокам, которые украсили цветами, лентами и платками – на них должны были нести гроб. Кладбище находилось недалеко, и к нему предполагалось идти пешком.
Баба Маруся нашла Глеба на огороде, возле старого высохшего колодца, напротив бани. Он сидел на начавшем осыпаться бетонном кольце и от нечего делать смотрел вверх. По серому небу медленно проплывали тяжелые черные тучи, словно вражеские бомбардировщики, выискивающие цель на земле, чтобы извергнуть свой боезапас. Он жаждал этого дождя, словно тот мог смыть свинцово-мышьячный осадок, оставшийся у него на душе после разговора с Олей. Ему стало казаться, что люди пришли сюда не столько отдать последние почести покойнице, сколько поглазеть на него.
«Вон тот белобрысый, длинноносый приехал из столицы и нажрался до чертиков, а после голышом ходил по селу, никого не видя, и даже…» – дальше только шепот и сдержанное хихиканье чудились ему в каждом шорохе и звуке человеческого голоса. Поэтому, выбрав момент, он сбежал сюда, на огород, чтобы не вздрагивать, почувствовав на себе чей-то любопытный взгляд, и все время не краснеть. Недаром старинная пословица гласит: на воре и шапка горит! Если бы не слова Оли, он бы до сих пор считал, что ночные события были только сном, настолько нереальными они казались ему днем. В голове у него творился кавардак. «Если я во сне, словно сомнамбула, в неглиже дошел до дома Ульяны и набедокурил там, по словам Оли, насколько реально то, что я переспал с Маней?! Судя по ее словам, все это пригрезилось мне. Дай Бог, чтобы так и было! Лучше, чтобы это оказалось сном, а не реальностью!»
Глеб перевел взгляд на грозное небо и решил все послать к черту, перестать корить себя. Ведь в случившемся нет его вины, так как он делал все это неосознанно, вернее, в невменяемом состоянии. Это даже при тяжких криминальных преступлениях учитывается и является смягчающим обстоятельством. Его как психолога заинтересовало происшедшее с профессиональной точки зрения. Ведь ночью он воспринимал эти события не совсем так, как описала ему их Ольга. Выходит, в нем, как в известной повести Стивенсона[1], уживаются две особы, в психиатрии это называется деперсонализацией личности. Второе его «Я» проявило себя этой ночью, неадекватно себя вело… Тут же он посмеялся над своими умозаключениями – всегда проще приписать свои ошибки кому угодно, только не себе. Возможно, выпитая самогонка и нервное напряжение были тому причиной. Ведь известно из медицинских справочников, что при определенных условиях алкоголь, подобно наркотику, может вызвать галлюцинации. Так что ларчик этот очень просто открывается, и не надо громоздить сложные конструкции, когда все предельно ясно: алкоголь вызвал сомнамбулическое состояние и при этом грезы. Глеб решил, вернувшись в город, порыться в справочной медицинской литературе и поискать описания подобных случаев. Ведь не уникален же он!
