ещё чаю.
— Тебе правда всё равно, что там происходит?
— Я такое уже видел. И нет, не всё равно. Просто мы тут ничего не сделаем. Но она точно справится, тут уж будь уверена. Так чаю?
Чай в Кларис уже не лез, но если Возжек ещё может его пить, то пусть… Шесть ложек сахара сложил в кружку.
В воздухе вдруг тонко зажужжало. Может, не вдруг: возбужденное, словно от пчелиного роя, жужжание нарастало медленно. Сперва низкое, оно делалось определенней и выше, начинало нервировать. Тогда Кларис не выдержала и встала у окна. Смотреть на голема было жутко, стыдно и неприятно — но не оторваться. Стыдно и противно, что хочется протереть руки.
Зудящее жужжание нарастало, переходило в визг. Голем раздувался, бугрился, ходил волнами, как мешок, полный мышей. Глэдис тряслась, как в припадке.
Собака выла. Ветер дул. Дождь стал стеной, забарабанил по стеклу, размывая происходящее. Громыхнуло и, томительно медленно развернувшись на половину неба, разломило облака ветвистой синей молнией. Стало грохотать непрерывно и непрерывно же ломать небо молниями.
Ветер сделался почти штормовой, пытался содрать с Глэдис легкую её курточку, едва наброшенную на плечи. Кларис облизнула пересохшие губы и вдруг поняла, что плачет. Забор начал заваливаться вбок — медленно и в жужжании, вышедвем почти в писк и визг.
Сюда бы кинооператора, отрешенно подумала. Они любят снимать катастрофы.
Этот неторопливо потянул руки через забор. Глэдис завыла. Это был вой, в котором не осталось ничего человеческого, только пытка.
Пытка, прочувствовала Кларис, в которой Глэдис жила… сколько? Два года? Больше? И вот она выходила через вой, как вода из треснувшей бутылки. Лилась свободно и уже неудержимо.
— Да сделай же что-нибудь! — закричала, не способная это терпеть, Кларис, затрясла Возжека.
Возжек позволил себя трясти.
— Сейчас! — закричал в ответ. — Сейчас!..
Лопнуло. Вой Глэдис что-то рвал, рвал, и оно порвалось. Лопнул голем, разлетелся на части мятущегося и вопящего, мечущегося летучими мышами или там мухами. В этом облаке Глэдис скрылась. Забор окончательно рухнул. Вою вторил соседский пёс, а молнии шли одна за одной. Порывом ветра распахнуло дверь и в дом ворвался дождь, упала с полки тарелка, разбилась.
… И стихло. Разгорался рассвет, теперь по-настоящему, через бурю. В рассвете облака сложились в фигуру, разрослись и определились — мужчина с ребёнкам на плечах. Или показалось.
Дождь налил изрядно воды, затопило весь двор. Глэдис сидела в луже, вся насквозь мокрая и грязная. Поднялась, подняла из грязи бутылку и, пошатываясь, пошла в дом. На пороге бутылку выронила.
— Он меня простил. А я — его. Всё. Завтра не пойду на работу, можно?
Потом упала.
***
Возжек перенес Глэдис в кровать, укрыл одеялом.
— Пусть спит.
Сам заразительно зевнул.
— Заметила? У неё тоже искра. Иначе бы она не смогла призвать голема. Ведьма, совершенно точно.
Нужно было помыть пол, чтобы грязь не засохла. Убрать осколки тарелки. Помыть посуду.
Пять утра, надо же.
— Тогда возьму её себе, — пробормотала. — Научу ремеслу, будет помогать. Ей вроде нравятся велосипеды…
Тоже зевнула.
— Но всё потом.
Кажется, и её Возжек довел до кровати и даже, кажется, снял с неё кеды. Но это уже не точно, может, приснилось.
Хотя нет, ничего не снилось. Этот день закончился. А потом начнётся следующий.
— Возьму на работу, — пробормотала ещё раз.
Всё. Потом.
