клетке, завыла на все голоса, вцепилась в прутья, мешая Джонни разглядеть, что происходит. Она точно знала, что Джонни боится.
Он создал эту женщину, но у него не хватит силы духа остаться наедине со своим созданием.
– Заткнись!
Шаг. Сосредоточиться.
Шелест четок. Это только кажется, что бусины мелькают беззвучно.
Вой. И грохот металла о металл, который сменился возмущенным криком:
– Ах ты тварь…
Хохот безумицы.
Рука, которая легла на волосы. Ласковый голос:
– Блаженны кроткие, ибо им даровано Царствие Небесное…
Милдред выпрямилась, нырнула под эту руку, одновременно выкинув кулак и метя в подмышку, в незащищенную мягкую плоть. И головой ткнулась в живот, выбивая дух из того, кто слишком привык к иному поведению жертв. Она, не позволяя ему очнуться, ударила пальцами в глаза, стараясь не содрогнуться от отвращения.
И четки соскользнули на пол.
А человек взвыл к величайшей радости той, которая бешено колотила железным ломом по прутьям.
– Да, детка, я тебя недооценил… – Джонни отступил от клеток, и в руке его появился револьвер. – А теперь, будь добра, прекрати дурить. С такого расстояния я…
С такого расстояния и вправду было сложно промахнуться.
Даже камнем.
Лука сперва собирался пристрелить урода, но револьвер сухо щелкнул, и все… вот же, а он его, бесполезного, тащил через полподземелья. И чего, спрашивается, ради?
В клетке металось нечто, отдаленно напоминающее человека. Выло. Хохотало.
Милдред переступила через ублюдка, который скорчился на полу, а в руках Джонни появился крохотный дамский револьвер. Вот и что Луке оставалось?
Он вытащил камень.
Прикинул, что весит тот пару десятков фунтов. А затем швырнул, целя в затылок.
Попал. Да.
Хорошо попал. Сумасшедшая в клетке замолчала, аккурат вовремя, чтобы Лука, и не только он, услышал характерный влажный хруст.
Рука дернулась. И грохнул выстрел. Пуля ушла куда-то в потолок, а Джонни кулем влажного тряпья повалился на пол. А ведь казался приличным человеком.
– Надо же. – Милдред выбралась-таки из клетки. – А я думала, что уже все…
– Все. – Лука поднял камень и положил его на стол.
Артефакт все-таки. Древний. Ценный. Пусть и слегка измазанный мозгами.
– Точно все… Я тебя запру. В доме. Куплю пять сковородок и пылесос. И еще этот… эту… штуку для индейки. Будешь жарить.
Она склонила голову набок.
– Платьев. Двадцать. Лак для ногтей. Розовый. И для волос. Чтоб длинные, как у нормальной бабы… и револьвер тоже.
– Как у нормальной бабы? – Милдред первой шагнула навстречу. – На дом согласна, а сковородки с пылесосом как-нибудь поделим. Но я ненавижу розовый лак.
– Хорошо.
От нее пахло кровью.
Но ведь цела. И ни царапины. И… и у него, между прочим, сердце тоже не железное. Оно, между прочим, ноет. И нечего обниматься, не поможет.
Почти. Разве что самую малость.
– Сам весь в крови. – Она вытерла его лицо платком. И откуда взяла? – А туда же, командовать… Я не собиралась никуда влезать. Просто… просто получилось так. А наших он усыпил. То есть надеюсь, что усыпил, а не отравил. И выйдет, скорее всего, что это я виновата…
Она закусила губу и попросила очень тихо:
– Не уходи больше, ладно?
Не уйдет.
Теперь Лука и в уборную ее провожать будет. А револьвер нужен. Хороший. Для скрытого ношения. И ножей пару. Милдред с ножами научится обращаться, поймет, что так оно надо бы. Шпильки опять же бывают женские, Лука читал, которыми, если что, и в глаз ткнуть можно.
Второго ублюдка он просто связал.
Тот не сопротивлялся, поскуливал только.
– Знаешь, – Милдред села на стол рядом с камнем, трогать который не рискнула, но руки ее замерли над светящимся шаром, – а теперь у него другая энергия… совсем другая… правильная.
Она зажмурилась. И улыбнулась.
Ненормальная. Но дом Лука купит. И сковородки с пылесосом. Просто Милли говорила, что не бывает нормального дома без сковородок. А ему хочется, чтобы если не нормальный, то почти, чтобы… может, когда-нибудь потом, очень потом, эта женщина и согласится…
– Если ты меня поцелуешь, – Милдред не стала открывать глаз, – то я и сейчас соглашусь.
Лука хмыкнул.
– И вот на это тоже… и на то… нет, белое платье в мои-то годы просто нелепо. Давай как-нибудь без платья…
Стоило признать, что и от древних артефактов порой изрядная польза бывает.
Томас понял, что сейчас умрет.
Человеку не победить дракона. Дракон огромен. И дышит огнем. У него желтые глаза, в которых читалась тоска. А еще он не смеет ослушаться того, кто связал его волю.
– Да сожри ты его уже, – велели зверю.
И тот хотел бы устоять. Он не ел людей. Он людям верил. Знал, что происходит, но все равно верил. Он был достаточно стар, чтобы понимать: люди, как и драконы, бывают разными.
– Нет. – Томас коснулся костяного клюва, которым оканчивалась морда. – Он не будет.
– Будет…
– Нет.
Надо просто смотреть в желтые, словно жидкий янтарь, глаза. И говорить. Обо всем. О том, что было, и о том, что будет… Томас найдет способ открыть источник. И драконам не придется больше ждать воды, без которой у молодняка не раскрываются крылья, а яйца остаются камнями.
Он не знает, как именно это сделает, но…
Он заставит их.
Обратится в прессу… прессы все боятся, тем более те, кто трясется за честь рода и имена. У драконов имен нет, им они и не нужны, люди – другое дело. Цепляются за прошлое, принося ему в жертву настоящее, и ладно бы только свое.
Дракон дохнул.
Горячий воздух закружился, замерцал искрами, а тяжелая голова повернулась к Гевину. Опустились крылья, и протяжный рык наполнил пещеру до краев. От этого голоса заломило виски и из носа поползла нитка крови, которую Томас смахнул рукой.
– Надо же, сильный ублюдок. – Кровь шла и из носа Гевина. Но он не стал вытирать, подобрался, отступая к пещере. – Но я все равно сильнее… я… меня они знают лучше… меня послушают…
Драконий хвост – тот же хлыст, только больше. Мощней.
И человеческое тело хрустнуло, складываясь пополам. Оно ударилось о стену, приклеившись к ней, а в следующее мгновение рухнуло на камни, чтобы исчезнуть под драконьей лапой.
– Знаешь, – Томас почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота, – я не хочу об этом помнить.
Драконы умеют петь. Низко. И высоко.
От их голосов камни дрожат, осыпаясь мелкой крошкой, но это пение по-своему красиво. Оно убаюкивает. Успокаивает.
В нем слышится обещание рассвета, который в очередной раз изменит все, и как знать, к лучшему или нет… и если так, то в прошлом останется Сапфира. И
