1.
Искать призраков лучше всего ночью. Но я и так потеряла целые сутки, а потому вышла в сумерках. Жажда деятельности пришла ко мне неожиданно — после тягучих, как смола, полных бездействия часов в маленькой комнате, которая совсем недавно принадлежала нам с Аргеллой, а теперь стала только моей. Не сомкнув глаз с прошлого утра, я внезапно почувствовала себя так, будто только-только проснулась. Облачившись в любимый чёрный плащ, я натянула на голову серую кепку с клеёнчатым козырьком и выскользнула из общежития.
Занятия в Школе Гильдии уже закончились, но студентов, казалось, не убавилось. Ну, разумеется. Ведь убийство — это страсть, как интересно. Можно посудачить в коридорах и прямо на улицах, за кружкой дешёвого вина или папироской. Хорошо, что я давно наловчилась сливаться с тенями, когда мне это было нужно — соседка убитой оказалась бы лакомой добычей.
Я шла, невольно подмечая детали: привычку к наблюдательности прививали в Школе с первого же учебного дня. Коренастый брюнет, в руке — кружка с шапкой пены. У его подружки небольшой шрам на щеке; девушка заливисто смеётся, зубы у неё ровные и голубовато-белые в свете газового фонаря. Большая компания в тени, приглушённые голоса. Прислушиваюсь — говорят о пятнах крови. Неподвижный силуэт в плаще кажется знакомым. Нет, только не снова… Сердце тревожно ёкает. Опускаю глаза. Мужской ботинок без шнурков лежит прямо на брусчатке. Судя по квадратному носку, это фабрика «Поступь», обувающая полгорода. Окурки. Ноги, ноги, подвёрнутая штанина. Оскал обломанной водосточной трубы. Такова студенческая часть квартала: водоворот смеющихся лиц, выпивки и странных предметов. Она всегда такая, в любой вечер, даже если кто-то умер.
Я пробралась сначала на задний двор местной библиотеки, а оттуда — на улицу Правосудия. Город был затоплен сиреневым светом и сиреневым запахом. Кусты с гроздьями недавно распустившихся цветов росли во внутренних двориках; аромат выдавал тонкую натуру тесно жавшихся друг к другу каменных домов с суровыми фасадами. Так же тайно, где-то в подворотнях, догорало закатное солнце. Я всегда любила эти улицы и чувствовала свою к ним принадлежность, ещё когда в детстве приезжала в Морлио с родителями.
Миновав центр, я углубилась в ту часть города, где народу было поменьше — а заодно и ламп-ловушек, которые уничтожают призраков. Терпеть не могу эти штуки — а их, к сожалению, в Морлио хватает. И больших, ростом с человека, и маленьких фонариков, какие, бывает, вешают над входными дверьми. Есть и переносные. Призраки до одури боятся этих огней, но иной раз не могут удержаться и, невзирая на страх, подлетают ближе, поскольку в их природе — вечное стремление к теплу. А потом они исчезают навсегда, без возможности уйти когда-нибудь в посмертный мир. Конечно, есть недобрые души, которые этого заслуживают; но их не так уж много, как могло бы показаться. И если бы не человеческие предрассудки…
Ламп-ловушек больше всего в центре города, но есть и на окраинах. По пути я как раз натолкнулась на такую, когда вышла на Грантон-Сор, улицу Великого Изгнания. Большая, в узорчатой ковке, напоминавшая по форме осиное гнездо, лампа жёлто горела в сгустившейся тьме. По брусчатке распластались изломанные блики. Я бы прошла мимо — насмотрелась уже на эти злые огни! — но тут заметила, что вокруг лампы танцуют двое. Без музыки, без зрителей — если не считать дворника, прислонившегося к столбу фонаря. Кружатся и кружатся, перелетая из тени в свет и обратно.
Это явление не раскладывалось на составляющие. Эти люди не имели примет. Я бы, может, сказала, что у них было одно пальто на двоих, но я редко говорю глупости. Я бы, может, сказала, что так должна выглядеть лучшая на свете музыка, если бы в детстве меня не учили музыке, и я бы не видела своими глазами нотный стан.
— Эй, Тинка!
— Что тебе нужно?
Не люблю, когда нарушают ход моих мыслей. Только, казалось бы, промелькнуло в голове правильное определение происходящего — а тут Тантар! Кричит на всю улицу, как обычно. Громко! И сапожищами своими по лужам шлёпает… Ноги у него, наверное, раза в два больше моих.
Конечно, такая какофония не могла меня порадовать. Вот я и рыкнула.
— Не знал, что лягушки бывают бешеными.
В голосе едва уловимо звучал яд. Неужели я чем-то зацепила его? Впрочем, Тантара вообще довольно легко было зацепить. Чего стоил только позавчерашний случай. Мы тогда столкнулись с Тантаром в опустевшем к вечеру коридоре; в руках он нёс флегматичного серого мопса. Обычно спокойный, парень был очень воодушевлён. От его высокой массивной фигуры так и веяло жизнерадостностью, глаза сияли, как весеннее небо, короткие русые волосы стояли дыбом — водилась за Тантаром привычка запускать в них пальцы в минуты размышлений. Будто так ему лучше думалось. Лопаясь от гордости, будущий законник поведал мне, что раскрыл кражу любимого питомца госпожи Тербон, нашего профессора психологии. За дело о мопсе он взялся ещё до выпуска — мне об этом рассказывала Аргелла, которая всегда была в курсе всего, что происходило у наших сокурсников. Одних её слов мне хватило, чтобы догадаться, кто «злоумышленник». Я сразу поняла, что собаку украл помощник нашего архивариуса, известный клептоман. Как и все сотрудники архива, он работает в специальных перчатках, сделанных в Гильдии Белых Часов — отсюда на лежанке Хвостика и взялись магические следы, которые Тантар умел определять безо всякого детектора, и которые позволили ему торжественно активировать кинжал рядом с лежанкой. Я спросила у Тантара, тот ли это парень, или нет — и, кажется, испортила ему настроение. Видимо, тем, что не дала возможности похвастаться раскрытием такого пустякового дела. Мне, в общем-то, было плевать на его кислую мину, но случай говорил сам за себя.
Мопс ещё сутки жил в нашей гостиной — найти кого-то в предпраздничной суматохе, было нелегко, и кабинет госпожи Тербон был постоянно закрыт. Девчонки привыкли к зверю и не хотели отпускать, но Тантар непреклонно поместил пса в корзинку, да так с ним на бал и пошёл, где вроде бы, наконец, и встретил преподавательницу. Во всяком случае, мопса я с тех пор больше не видела.
Честно говоря, не знаю, как Тантара занесло в Гильдию; особых способностей к раскрытию преступлений он не проявлял. Как и ко многому другому, притом, что брался за фехтование, торговлю, даже за лицедейство — и это лишь то, о чём знала я, которая почти не общалась с ним.
— Не надо подкрадываться ко мне, пожалуйста, — попросила я.
— По-моему, ты не знаешь значение слова «подкрадываться». — Он слегка вздёрнул подбородок. И откуда у аптекарского сына взялись все эти аристократические замашки? Театр, что ли, виноват?.. — Ладно, прости, я вообще-то…
— Что?
Тантар выдохнул, как перед прыжком в воду.
— Убили твоего Зяблика.
— Что?!
У меня громкий голос. Если я даю ему волю, он может прогнать людей, похожих на музыку, и разбить разные другие чудеса.
Зяблик был вовсе не зябликом, на самом деле; он принадлежал к Птицам Радуги — виду, искусственно выведенному на материке, в Картерре, где магия, благодаря огромному Яркому Озеру, повсеместна и для многих привычна. Я называла своего письмоносца Зябликом, потому что он не жаловал холодную погоду, и любил, прилетев с мороза, забиться в наши с Аргеллой диванные подушки, или под одеяло. Помню, однажды, вернувшись домой под проливным дождём, он дрожал почти час, а я сидела рядом и терпеливо гладила мокрые жёлтые пёрышки…
— Я нашёл его на чердаке общаги. Кто-то свернул ему шею. Отказалась бы ты от своей затеи, Лягушонок… Я же понимаю, что ты задумала. Все понимают.
Прозвище «Лягушка» или «Лягуха» прилипло ко мне ещё на первом курсе из-за больших, чуть навыкате, глаз, и привычки время от времени на что-то таращиться. «Лягушонок» был немногим лучше, но обычно я терпела, признавая за Тантаром право пытаться быть доброжелательным. Сейчас же вызверилась невесть с чего:
