голов?
Ничего.
Тем паче, если хотя бы часть списка из того письма действительно жертвы, то прежде убийца и избавлялся от тел целиком. Следовательно, выставлены головы были нарочно. Во устрашение? Нет… иное… будто приглашение?
Своеобразное.
Или даже вызов?
В ушах зашелестел голос Сапрыгина. Тихий бледный человечек, кладбищенский сторож, который жил тут же, при кладбище. И на кладбище высматривал жертв.
- …пойми, это сильнее меня, - он раскаивался и вполне искренне плакал на допросе, и каялся, каялся, то начиная неистово креститься, то спохватываясь, что к таким, как он, небеса не проявят милосердия. – Оно внутри сидит. То молчит, молчит… долгехонько молчать может. Будто засыпает. Забаюкивает его смертушка.
Сапрыгин выбирал всегда молоденьких хрупких блондиночек.
Вторая странность. Пусть пока информации по таким убийцам собрано и немного, но все, с кем доводилось сталкиваться Бекшееву, предпочитали жертв слабых.
Женщин.
Детей.
Подростков на худой конец. Или стариков. Тех, с кем легко было справиться. А тут…
- …но проснется и давай душу мучить. Сперва даже думаешь, что уж на этот раз справишься, ан нет… день за днем, день за днем… и оно все сильней да сильней. И в голове уже одна мыслишечка остается – как бы унять, убаюкать вовнове.
Он был худым, изможденным даже, будто собственное безумие, раз за разом толкавшее Сапрыгина на убийство, высасывало соки и из него.
- И всякий раз уже после, как оно очухаешься, поймешь, чего утворил, так прямо выть охота… а оно, там, внутрях, унимается. Засыпает. И всяк раз божишься, что теперь уже насовсем.
Здесь же мужчины.
Мужчины.
Молодые. Физически сильные? Могло ли статься так, что сильными они не были? Прошедшая война оставила глубокий след. Раненые. И… нет, возраст не тот, разве что те, кто постарше. Что до других, то… голод? Болезни? И то, и другое ослабляло организм. И вполне могло статься, что те мужчины были не так уж сильны…
Хотя…
Нет. Слишком уж натянуто. Там, в списке, тридцать шесть имен. Даже если поделить список пополам – наверняка, некоторые попали в него случайно, остается много. Слишком много, чтобы рассчитывать, что все они слабы.
Нет… и головы эти.
Колеса поезда уже не грохочут, стучат мягко, убаюкивая, успокаивая. И все-таки слышен все тот же голос.
- Веришь, господин начальник, я даже радый премного, что меня вот… - Сапрыгин поднимает руки, стянутые наручниками. Браслеты их выделяются на загорелой дочерна коже. Пальцы полусогнуты, скрючены будто. – Что остановили меня.
- И что мешало сдаться? – спросил тогда Бекшеев.
А Сапрыгин поглядел на него, как на дитя малое.
- А то и мешало. Я ж живой-таки… я ж знаю, что теперь мне дорога одна, да… а не охота. Пулю в башку не охота, господин начальник. И помирать тоже.
Вздох.
И за окном мелькает тень. Дерево подобралось к дороге слишком уж близко. Черное в черной ночи оно появилось и исчезло.
А мысли остались.
Тягучие, как эта вот дорога. Но голову отпустило, и значит, не все так плохо? Или все-таки…
А может ли статься, что головы эти – молчаливая просьба? Как у того же Сапрыгина? Что убийца устал убивать? Но сам не имеет сил остановиться? И таким вот, своеобразным образом, он подает сигнал? Просьбу о помощи?
Бекшеев поморщился.
С точки зрения нормального человека его теория отдавала безумием. Но тот, кто оставил эти головы, нормальным определенно не был.
Скользнула дверь, тугая, отворялась она с трудом, тем более человек, её отворивший, изрядно утратил былой силы.
- Прячешься? – осведомился Тихоня.
- Думаю, - поправил его Бекшеев. – Головы эти… зачем? Если убивал давно. Если никто ничего не понимал. Дел не заводили. Точнее какие-то были, о пропавших, но… их ведь не объединяли. И о существовании серийного убийцы никто не знал.
- Как-как? Как ты его назвал?
- Не я. Термин просто удачный. Так назвали одного безумца, который жил в Америке. В прошлом веке. Он не просто убивал людей. Он выстроил отель. В несколько этажей. Внизу были аптеки и магазины. Имелись и номера для постояльцев. И нормальные, и те, из которых живым не выйти. Он устроил настоящий лабиринт. Лестницы, что ведут в никуда. Двери, что открываются лишь снаружи. Комнаты изолированные, которые можно наполнить газом. Или иные, с хорошей звукоизоляцией, где люди просто умирали от голода и жажды. Были там и желоба, чтобы спускать тела в подвал.
- М-да, - Тихоня поежился и поднял руку к шее.
Крестик?
Тот самый, подаренный им и вернувшийся? Спрашивать неудобно.
- Взял, - пояснил Тихоня. – Все же отца. Да и… он бы не был против. Пусть в доме Божьем нет места, таким как я, но как-то оно… спокойнее. Так что с этим стало?
- Арестовали его. Сперва за кражу лошадей. Потом – за мошенничество. Дальше все вскрывалось потихоньку. Хотя… количество убитых им людей до сих пор не известно[1]. В конце концов его повесили. И умирал он долго… ну а когда описывали преступления и применили термин. Мне он кажется подходящим.
- Повесили – это хорошо…
- Есть мнение, что подобные люди больны, - заметил Бекшеев, глядя в окно, впрочем, темнота за стеклом стала вовсе кромешной и разглядеть что-либо не представлялось возможным. – И что необходимо их лечить. И что сами они глубоко внутри осознают свою болезнь. И желают, чтобы кто-то остановил их.
- Серийный, значит, - повторил Тихоня. – Убийца…
Он оперся на стену. И замолчал.
Так и молчали, глядя в темноту. Долго? Кто его знает. Может, и вечность. Но навряд ли дольше пары минут.
- Был у нас… один… я уж на что злой, а он и вовсе… то есть он-то как раз не злой. Только… нравилось ему это дело. Допрашивать. Так нравилось, что наши его боялись, - Тихоня оперся на стену и голову запрокинул. – Я-то от ярости разум терял. А он… он всегда спокойный. Вежливый. Улыбается. И никому-то дурного слова не скажет. Со всеми такой… и с девками ласковый. Цветочки, конфеты или хотя бы сахар… паек у нас особый был. Но если уж дело… ломались у него быстро. Только он все одно не останавливался. Потом… ушел. Поговаривали, что особисты забрали. Уж не знаю, работать или же… в общем, и знать-то не хочу особо. Дело в другом. Мы… однажды в рейд пошли. Глубоко… в смысле, далеко и долго. Земли еще те, занятые. И языков с
