Вопрос о том, не в его ли силах оказать помощь, застрял в слипшемся горле – где-то в желудке острой жарящей болью толкнулось что-то похожее на раскаленную иглу, а в глазах на миг потемнело, словно от удара.
– Либо это заразно, – продышавшись, сумел, наконец, выговорить Курт, – либо хозяину того трактира следует повесить своего повара, пока он не отравил кого-нибудь из постояльцев…
Последнее слово он проглотил вместе с саднящей горечью, обложившей горло, и застыл, повстречавшись с таким же окаменевшим взглядом своего спутника.
– А вот это, Гессе, – заметил тот сипло, не распрямляясь, – мысль интересная, не находите?
– Зараза… – выговорил Курт, похолодев. – Вы думаете… Хоффманн?
Тот не ответил; зажмурясь, застонал, совершенно ткнувшись лицом в конскую шею, и, пошатнувшись, медленно соскользнул с седла наземь, едва не угодив головой под копыта.
– Хоффманн! – вскрикнул Курт, рванув на себя поводья; жеребец возмущенно взбрыкнул, не пожелав остановиться сразу, и он спрыгнул на ходу, бросившись к упавшему бегом.
Его попутчик не пытался подняться, скорчившись на мокрой холодной земле; когда Курт перевернул его лицом вверх, тот застонал снова, не открывая глаз и прижимая обе ладони к груди.
– Хоффманн? – окликнул он; раскаленная игла в желудке остыла, оставив лишь все тот же привкус в горле и слабую надежду на то, что немолодой следователь впрямь испытал приступ одолевающей его болезни, а он сам – он всего лишь пал жертвой скверного повара…
– Прости, парень; похоже, я тебя подставил… – проронил инквизитор тихо, и надежда растаяла, как снег на углях, когда вокруг его посеревших стиснутых губ Курт увидел едва заметные пятна цвета сливы.
– Почему вы решили, что дело в вас? – возразил Курт сквозь зубы, распрямившись и пытаясь не дышать. – Почему не во мне?
– Глювайн, – пояснил тот чуть слышно. – Единственное, что мы употребляли оба, но заказал его только я… и бес меня дернул с тобой делиться…
– Мы можем что-нибудь сделать? – спросил Курт тихо и осекся, подавившись словами, когда пронзительная боль вновь толкнулась где-то под грудью.
Хоффманн с усилием разлепил веки, подняв к нему мутнеющий взгляд, и выговорил, еле шевеля губами:
– Боюсь, нет… Все. Точка…
– Но я держусь; еще неизвестно, быть может, вы тоже…
– Ты выпил меньше, – возразил тот, оборвав его на полуслове. – Возможно, у тебя все и образуется… Слушай меня, – по-прежнему тихо продолжил инквизитор. – Ты парень крепкий, может быть, ты действительно вывернешься, а мне точно крышка…
– Я… – начал Курт, и тот нахмурился, повысив голос:
– Помолчи!.. И слушай. Это важно. Если обойдется, если… Наплюй на Аугсбург. Езжай в Ульм. Меня ждут там… – Хоффманн умолк, снова закрыв глаза и явно собирая последние остатки сил, и продолжил уже на грани слышимости: – Ульм, Гессе… Меня будут ждать еще с неделю, прежде чем заподозрят неладное… да и тогда – о случившемся узнают нескоро, если вообще узнают… а когда пришлют мне замену, будет поздно, дело уйдет… Понял меня?
– Да, – выговорил Курт, чувствуя, как жгущая боль возвращается, нарастая, словно катящийся с вершины горы обвал. – Я понял.
– Прибудешь в город – зайди в «Риттерхельм»[14]… С тобой свяжется местный агент… Он… довольно своеобразная личность, так что не удивляйся ничему; понял? ничему… он не работает ни с кем, кроме меня, но с тобою – будет. Не скрывайся – инквизитора в Ульме ждут… Сядешь за второй стол от стойки; будет занято – жди, но сядь именно туда, понял?.. сделаешь заказ и через четверть часа, не притронувшись к нему, велишь унести. Закажешь другое. Понял?.. Слышишь? – уже неразборчиво шепнул Хоффманн. – Не вижу тебя… ты меня слышишь?..
– Слышу, – сдавленно откликнулся Курт, сдерживаясь, чтобы не застонать от все сильнее разгорающейся боли в груди. – Все понял.
– Приходи туда вечером, понял?.. Не появится – иди снова, жди… Дело важное, Гессе, запомни, не вздумай ехать в Аугсбург, это не бред умирающего… Дело очень важное, нельзя упускать время… Ты ведь в порядке?..
Курт ответил не сразу; несколько долгих мгновений он глядел на серое, как нерастаявший снег, лицо перед собою, видя в этом лице отчаянную надежду, и сказать, что сам он медленно, но так же неизбежно умирает, язык повернуться не смог…
– В полном порядке, – согласился он хрипло.
– Хорошо… – вымолвил Хоффманн уже одними губами, и прижатые к груди ладони расслабились, соскользнув с тела наземь.
Еще миг Курт сидел неподвижно на корточках, не глядя на мертвое тело, не находя в голове ни единой мысли, и медленно, тяжело уселся в холодную мартовскую слякоть, упираясь в стылую мокрую землю подрагивающей ладонью.
Привкус неведомых пряностей совершенно сменился горечью, растекшейся по языку, горлу, губам; жжение в груди осталось, но словно бы отодвинулось куда-то вдаль, и теперь по всему телу разливалось изнеможение почти блаженное, точно неспешно подступающий сон. Силуэты коней, непонимающе и настороженно косящихся на него, расплывались перед глазами, заграждаясь пеленой мрака; деревьев по ту сторону узкой лесной дороги Курт уже не видел, и редкие мысли в голове ползли медленно, как беременные змеи.
Смешно и пошло – умереть в день рождения, подумал он вяло, чувствуя, как упирающаяся в землю рука ползет в сторону, и кони вместе с дорогой опрокинулись, перевернув небо набок и укрыв его темнотой.
Темнота подступила с готовностью, приняв в плотные, крепкие объятья; сколько довелось пребывать в них, Курт не знал – время остановилось, вместе с тем растянувшись в вечность, и в этой вечности и темной пустоте медленно, искра за искрой, вновь стало разгораться пламя. Он рвался, пытаясь встать, уйти, выбраться из сжигающего его жара, но не было сил; а когда, наконец, он сумел приподнять голову, увидел каменные стены и огонь – огонь со всех сторон, неумолимый, неотступный…
Курт распахнул глаза, рванувшись встать снова; в груди прострелило болью, и он упал, видя только серый камень и слыша тишину. Тишина была такой совершенной, что ненадолго даже стало больно ушам. А затем в тишине пророс звук, которого сразу было и не узнать, лишь спустя долгое, немыслимо долгое время Курт понял, что слышит пение птиц.
Пели птицы…
Сердце остановилось на миг и понеслось снова, неистово разгоняя кровь – он лежал в знакомой до щемящей тоски келье лазарета академии святого Макария.
Этого не могло быть… или могло?
Стало быть, прав оказался Эрнст Хоффманн? Значит, Курту впрямь повезло; неизвестно, что защитило его, хваленая ли выносливость организма, о которой все столько говорят последние месяцы, впрямь ли меньшая доза яда, однако – он жив… Значит, все обошлось…
