Люди говорят, что боги любят и ненавидят человека, хранят и сокрушают его.
Люди говорят, что боги сражаются друг с другом за души и почитание. Сражаются — и битва эта вечна…
* * *
Шаг, шаг, поворот.
Взгляд вперед, налево, вправо. Остановка, рассеянный взгляд в сторону.
Все это давно сидит в теле, в каждой косточке, в каждой мышце, в каждой жилке — совершается само собою, без осмысления, без сосредоточенности. Без раздумий.
За то и ценят. За способность не думать. Не исполнять приказы, не размышляя над их смыслом, а впрямую — за само умение не иметь в голове мыслей. Вовсе. Ни единой. Когда нужно — в мозге пустота и безмолвие. Словно никого нет — есть оболочка из плоти, но нет внутри человека, нет существа.
Если я мыслю, стало быть, я существую…
После, когда задание исполнено, когда сдана смена напарнику, столь же пустоголовому, как любят поиздеваться сослуживцы, возвратясь для отдыха в снятую в дешевом трактире комнату, — уже тогда можно предаться размышлениям над тяжелой иронией этого изречения применительно к ситуации. Можно предаться размышлениям о произошедшем за день.
Можно предаться размышлениям. Просто. О чем угодно. О паутине в углу над кроватью. О пробивающемся в окно ветре. О наличии у себя мыслей — вообще. Можно подумать — взахлеб, о чем угодно.
Словно путник, шедший сквозь пустыню, не имеющий при себе ни глотка воды, продирающийся сквозь хлесткий колючий ветер, замешанный на сухом песке, приникает к холодному ободу окованного края ведра у колодца в конце пути. Словно заслон на пути неистового потока, наконец, приоткрывается, и сквозь плотину рвется вал бьющихся в плену волн реки…
Можно подумать о том, что при всем напряжении, от коего наверняка за день работы теряется немало живого веса, работа эта по душе и в чем-то даже приятна. Можно подумать о том, что настроиться на подобный образ мыслей, а точнее — на их полнейшее отсутствие, тяжело, однако же, когда это происходит, то начинает доставлять неизъяснимое удовольствие. Окружающий мир, люди, проходящие мимо, дома́, остающиеся за спиною, улица под ногами, сам объект слежки — все становится видимым до ослепительной внятности, каждое в отдельности и все вместе, ясно, непередаваемо четко. И тогда словно видим сам себе — словно извне и изнутри, точно из окна каменного дома, неподалеку от которого столь часто приходится ожидать.
Однако полных двенадцать часов работы все равно выматывают, и удовольствие перетекает в гнетущую тяжесть в каждом суставе, в крови, кажется — в самом дыхании; и когда ноющее тело опускается на пропахшую пыльной кладовкой кровать, мысли врываются в сознание, точно табун лошадей, перед которыми распахнули дверцу загона.
Тогда и приходят раздумья о том, что творится вокруг. Происходящее — по-прежнему не его ума дело; приказ о слежке исполнен — и это главное, однако тогда, вечерами, просыпается обыкновенный человек, который может промолчать в ответ на указание начальства, не высказав ни несогласия, ни одобрения, но не обдумывать приказа — не способен. Никто, собственно, этого и не требовал…
Вечерами можно поразмыслить о том, что объект слежки подолгу, по полдня или ночами, задерживается в доме обвиненной (и оправданной) в чародействе женщины, лишь по временам посещая башни Друденхауса; о том, что с объектом изредка здоровается кто-то из горожан, а кто-то — с нескрываемым пренебрежением или почти ненавистью смотрит вслед. Можно размышлять о том, что объект — действующий следователь Конгрегации, чье дознание и доказало невиновность арестованной. Можно размышлять о том, что в последнее время становится все сложнее пребывать в этом состоянии пустоты и немыслия, наблюдая за предателем, безнаказанно разгуливающим по улицам. Можно лишь вечерами успокаивать разгулявшиеся нервы тем, что начальству виднее, и только оно знает, отчего нельзя арестовать изменщика, столь явно и нагло попирающего все, чему должен служить.
Можно лишь вечерами осторожно, тихонько задуматься над тем, кому или чему же он служит теперь, если вдруг потребовались столь редкие агенты — умеющие не скрывать свои мысли от всего, что вне, а — попросту не иметь их, оставаясь незамеченными при любой самой тщательной проверке чародеями любой силы…
* * *
…Люди говорят так, что был Хаос Первородный, вместилище всего сущего, бывшего и не бывшего, и царила в нем Тиамат, праматерь всего, и был Бел, сочетавшийся с Тиамат, и породили они мир, людей и животных.
И был у Бела и Тиамат сын Мардук, воин.
И возжелал он всей власти, а не данной ему от отца и матери, и восстал на Бела и Тиамат, но Бел был малодушен и отдал Мардуку власть, и закрыл глаза на матереубийство.
И Мардук оружие поднял на Тиамат и поразил военачальников ее, учителей своих Апсу и Мумму, и рассек тело матери своей, и дух ее в печали ушел в Хаос внешний.
И потомки Бела и Тиамат хранят Силу ее.
Такова Ашторет — Иштар — дочь матери своей, и два лика у нее, светлый, успокоение и защита, и темный, сила и власть.
И темный лик — врата в места, куда изгнан дух Тиамат…
* * *
…Люди говорят, что у всякого народа свои боги, и боги всякого народа говорят о том, как творили они мир.
Люди говорят, что иные из них лгут, а иные из них никогда не существовали.
Люди говорят, что боги могут явиться из небытия, никогда не существовавшие до поры, когда измыслили их и стали поклоняться им, взращенным на поклонении том и сотворенным тем поклонением.
Люди говорят, что человеку возможно возвыситься и стать богом.
Люди говорят, что богу возможно возвыситься и стать человеком…
* * *
— Этот мне больше по душе, — заметил Курт; Маргарет улыбнулась — словно бы неуверенно и стесненно.
— Я не удивлена. Это твой бог — участливый к людям и жертвенный. Моя покровительница — другая.
— Безучастная и требовательная?
— Всякая.
— И какой ее лик более привлекает тебя?
— Успокоение и защита — этого мне было бы довольно десятилетие назад. Теперь же — нет.
— Сила и власть… — вымолвил Курт тихо. — Этого ты хочешь?
— А в этом есть что-то необычное? — вскинулась Маргарет. — Всем в этом мире нужна сила и нужна власть, а таким, как я, — тем более. Как я уже говорила тебе — хотя бы для того, чтобы выжить.
— Не хотелось бы обидеть даму, — с плохо скрытым сарказмом заметил Курт, — однако ее власть и сила не была слишком очевидна, когда ты оказалась в беде. Признаю́, ты сильна, о подобных тебе я до сих пор лишь читал, однако…
