— Но вы даже не впускаете флэшнаркоманов в Техас, — сказал Ник. — Вы довозите их до ближайшей границы и вышвыриваете прочь.
— Разве ты флэшнаркоман, сынок? — спросил старый рейнджер.
— Нет, — ответил Ник, задумавшись всего на секунду. — Нет, сэр.
Сато встал, и Ник с удовольствием отметил, что в этом положении японец испытывает боль.
— Я должен возвращаться в Денвер, — заявил он. — Несколько следующих дней будут заполнены большой организационной работой. Нужно координировать наши действия с Омурой-сама и с некоторыми даймё там, в Японии, — они давно уже ждут падения Хироси Накамуры. Даже согласно кодексу бусидо, Боттом-сан, лучший сёгун — это необязательно самый суровый, или самый жестокий, или самый безжалостный из всех претендентов. Накамура, ослепленный жаждой власти, забыл об этом.
— Но вы продемонстрировали, что можете быть безжалостным, Сато-сан, — чтобы ни у кого в Японии не оставалось сомнений на этот счет.
— Да, — подтвердил Сато. — Сегодня я воздержусь от пожатия вашей руки, Боттом-сан, но я восхищаюсь вашей яростью. — Он прикоснулся к плотным бинтам у себя на шее и улыбнулся самой широкой улыбкой, какую Ник когда-либо видел на его лице. — Мне даже показалось там, на «стрекозе», что вы хотите меня съесть.
Ник улыбнулся в ответ, не забыв показать клыки.
— Но возможно, мы обменяемся рукопожатием и снова станем союзниками в будущем, — продолжил Сато. — После вашего девятого сентября многие, хотя и непродолжительное время, говорили о грядущей долгой войне. Насчет долгой войны они были правы. Но ошибались насчет двух противников, которые будут сражаться не на жизнь, а на смерть.
Сато двинулся было прочь, но развернулся.
— Я подумал, вам это может пригодиться, Боттом-сан. — Он протянул Нику его телефон с маленькой флешкой. На дисплее высвечивались названия текстовых файлов Дары и фрагментов из документалки Кэйго. — На этой флешке вы найдете и запись допроса, учиненного вам сегодня Накамурой в библиотеке. Используйте все это так, как считаете нужным.
Похлопав Вэла по плечу, громадный японец вышел. Вернулась медсестра, измерила Нику давление и посоветовала ему надеть кислородную маску. Он отрицательно покачал головой.
— Помогите мне приподняться, — попросил он.
В конце концов Вэл и молодая женщина совместными усилиями усадили его почти вертикально. Боль в голове уменьшилась, а земля уже не вращалась каждый раз, когда Ник поворачивал голову. Капитан Макреди и три других техасских рейнджера остались в палатке. Стетсон снова был у старого капитана на голове.
— Так что, сынок, пойдешь к нам в рейнджеры? — спросил Макреди.
— Позвольте мне выспаться, и я дам вам ответ, — сказал Ник. Затем он кивнул на спящего Леонарда. — У вас тут делают операции по замене сердечных клапанов без долгой очереди, да?
— Делают, — сказал молодой рейнджер, стоявший справа от Макреди. — В этом смысле мы старомодны. Мы в Техасе позволяем людям сохранять большую часть заработанного ими и платить за то, что им нужно.
Макреди повернулся к Вэлу.
— Ну а ты, сынок? Поговорим завтра насчет твоего поступления в рейнджеры?
Вэл улыбнулся, и при виде этой улыбки сердце Ника радостно забилось.
— Нет, сэр, спасибо, — ответил его сын. — Мне нужно встретиться с одним человеком в Остине, а потом, может, у меня появятся кое-какие собственные планы.
Макреди кивнул, прикоснулся к шляпе и вышел из палатки вместе со своими людьми. На вертолетной площадке три «стрекозы» беззвучно взмыли в воздух, вздымая вихри горячего ночного воздуха.
Взбив подушку, Вэл лег на пустую койку рядом с Ником.
— Их главный доктор сказал, что ночь мы должны провести здесь — выспаться на этих койках. И я, пожалуй, так и сделаю. Утром надо поговорить с Леонардом.
— Хорошо, — сказал Ник.
В ближайшие пару минут он намеревался спросить, где тут ближайший сортир, и добраться до него. Судном он пользоваться не собирался — тем более в открытой с боков палатке. Ни за что.
— Нет, па, правда, как дед влепил тому ниндзя по яйцам — просто класс, да?
— Да уж, влепил так влепил, — согласился Ник, готовясь перенести загипсованную ногу с кушетки на пол. Он бы не отказался, если бы кто-нибудь помог ему дохромать до нужного места — только не медсестра техасских рейнджеров. Может, Вэл, уж коли он тут рядом. — Старик у нас молодец.
Ник парил в зеленой невесомости.
Ни пространства, ни времени. Он поднимался сюда от запаха брезента и травяного пола палатки в Техасе, оставив сына и тестя, явившись в реальный мир безмирья.
Веки Ника были зашиты, но не полностью. Барабанные перепонки ему проткнули, но слух частично сохранился.
Ник парил, и легкие его заполняла жидкость, насыщенная кислородом. Его погрузили в эту жизнесмерть. Глаза ему не удалили, как и зрительные нервы. Это было его наказанием.
Перекошенные фигуры в белом, с искаженными формами и пропорциями, двигались за пределами его емкости, в пространстве, заполненном воздухом. Время от времени, когда он покидал свои сновидения, на него пялилось зеленоватое, перековерканное линзой получеловеческое лицо.
НЦАИ.
НЦАИ.
Подвал плавучих мертвецов в НЦАИ.
Накамура-центр амбициозных исследований.
А наказание Ника Боттома состояло в том, что у него сохранялись зрение и слух и он изредка возвращался к реальности из своих флэшбэкных сновидений.
Дара была мертва. Вэл был мертв — убит в ту сентябрьскую субботу. Леонард был мертв. Ник хотел умереть, но ему не позволили. Это было наказание, назначенное ему Накамурой и Сато, — за то, что он, Ник, воспротивился их намерению создать сёгунат.
Мир Ника умер.
Остался только мир его фантазий, мир хэппи-энда, куда его погружали постоянно: котенок, которого топят снова и снова и всякий раз не до конца.
Ник плавал в жидкости, как белый распухший мертвец. Но он видел сны. А между снами… вот это…
Он ощущал, как питательные трубки и катетеры ввинчиваются в него, точно металлические угри. Он чувствовал возрастающую дряблость в мышцах, чувствовал, как они разлагаются, словно белесые грибы, в этой густой жидкости. Сквозь щелки в недозашитых веках он смотрел на зеленый мир.
Ему снилось, что он мужчина. Этот сон, сон Боттома-Мотка, ненадолго свел их. Но она ушла, а ему не позволили последовать за ней.
«Мне было редкостное видение. Мне был такой сон, что человеческого разума не хватит сказать, какой это был сон. И тот — осел, кто вознамерится истолковать этот сон. По-моему, я был… никто не скажет чем. По-моему, я был, и, по-моему, у меня было, — но тот набитый дурак, кто возьмется сказать, что у меня, по-моему, было. Человеческий глаз не слыхивал, человеческое ухо не видывало, человеческая рука не способна вкусить, человеческий язык не способен постичь, человеческое сердце не способно выразить, что это был за сон. Я попрошу написать балладу об этом сне… чтобы спеть этот стишок, когда она будет помирать».[133]
