— Подумать только, — печально сказала Ева, — мужчина так быстро может забыть, что целовал меня. Вряд ли это комплимент, а как вы считаете, доктор Консардайн?
— Мне это кажется невозможным, — правдиво ответил Консардайн.
— Нет, — вздохнула Ева, — нет, мистер Киркхем. Не могу с вами согласиться, что это наша первая встреча. Знаете, у вас такой убедительный способ заставлять себя запомнить. А женщина не забывает так быстро, как ее целовали.
Я вспыхнул. Ева уже представила достаточно доказательств того, что она превосходная маленькая актриса. Но что означает этот эпизод? Я не верил, что она так оскорблена моими действиями в подземке: она для этого слишком умна. Но она мне не верила, я ей не нравился.
— Мои слова, — сказал я, вызваны исключительно вежливостью. На самом деле, мисс Демерест, я считаю эти поцелуи щедрым вознаграждением за все неудобства, связанные с моим интригующим путешествием сюда.
— Ну что ж, — холодно сказала она, — в таком случае сделка заключена, и мы в расчете. И не утруждайте себя быть со мной вежливым, мистер Киркхем. Будьте сами собой. Так вы гораздо интереснее.
Я проглотил гневный ответ и поклонился.
— Совершенно верно, — так же холодно, как она, ответил я. — Во всяком случае, кажется, у меня нет причин быть вежливым с вами.
— Вовсе нет, — равнодушно ответила она. — И, откровенно говоря, чем меньше я буду сталкиваться даже с вашей естественной сущностью, тем лучше для нас обоих.
У меня мелькнула мысль, что фраза какая-то странная. И в этих карих глазах была какая-то загадка. Что она хотела сказать? Хотела передать что-то, чтобы не заподозрил Консардайн? Я услышал смешок, повернулся и оказался лицом к лицу с — Сатаной.
Не знаю, долго ли он слушал. Взгляд его был устремлен на девушку. Я увидел, как вспыхнули его алмазные глаза, как какое-то дуновение пробежало по лицу, как будто скрытый в нем дьявол облизал губы.
— Ссоритесь? Нехорошо! — елейно сказал он.
— Ссоримся? Вовсе нет, — холодно возразила Ева. — Так случилось, что мне не нравится мистер Киркхем. К сожалению, это так. Мне кажется, лучше сразу сказать ему об этом, чтобы мы в будущем избегали друг друга, конечно, если вы не сочтете, что нам нужно быть вместе, Сатана.
Обескураживающе, мягко выражаясь. Я не пытался скрыть свою досаду. Сатана взглянул на меня и снова издал смешок. Мне показалось, что он доволен.
— Ну что ж, — мягко сказал он, — даже у меня нет власти над пристрастиями. Я могу лишь использовать их. Между тем — я голоден.
Он сел во главе стола. Ева справа от него, я слева, а Консардайн за мной. Прислуживали нам маньчжур-дворецкий и еще один китаец.
Очевидно, мы находились в башне. Окна располагались высоко, и я через них видел только голубое небо. На стенах висели картины Фрагонара и Буше; несомненно, они были получены благодаря "убедительности" посланцев Сатаны. Остальное в комнате соответствовало картинам; комната была обставлена с той же поразительной эклектикой и своеобразным пониманием прекрасного, которые я заметил и в большом зале, и в том помещении, где впервые увидел этого голубоглазого дьявола.
Ева, отказав мне в уважении, была со мной холодна, но вежлива, в разговоре с Сатаной и Консардайном она сверкала остроумием и умом. Все трое, казалось, забыли трагедию в храме и наказание Картрайта. Сатана был в хорошем настроении, но доброта его была дьявольским — только так я могу охарактеризовать это — напоминанием о диком звере, игривом, так как он не голоден, жестоком, но несколько смягчившим пытку, которой он подвергает жертву. В воображении возникла яркая картина: Сатана, как тигр, рвет тело человека, которого он несколько часов назад отправил к воротам ада.
Однако при солнечном свете он не казался больше таким ужасным. И если он и был, как выразился Баркер, "падок на развлечения", то он и сам отлично развлекал. Разговор коснулся Чингисхана, и с полчаса Сатана рассказывал нам о правителе Золотой Орды и его черном дворце в затерянном городе Хара-Хото в Гоби; его рассказы заставили меня забыть о настоящем, я как бы видел и слышал мир, исчезнувший десять столетий назад; рассказы трагические и комические, раблезианские и нежные — и все так ярко, будто он сам был свидетелем того, что описывал. Слушая, я думал, что иначе и быть не должно. Дьявол или нет, но этот человек очаровывал.
В конце он знаком приказал слугам удалиться и, когда они вышли, неожиданно спросил у меня:
— Ну, Джеймс Киркхем, да или нет?
Я изобразил колебание. Склонил голову на руку и украдкой бросил взгляд на Еву. Она изящными пальцами прикрывала рот, сдерживая зевок, — но лицо ее побледнело, только что оно таким не было. Я чувствовал, как осязаемо давит на меня воля Сатаны.
— Да или нет? — повторил он.
— Да, если, Сатана, вы ответите мне на один вопрос.
— Спрашивать никому не запрещено, — ответил он.
— Я хотел бы знать, какой вы… наниматель, прежде чем решусь на игру, в которой могу проиграть жизнь. Человек — это его цели плюс способы, которыми он достигает их. Что касается ваших методов, то у меня была достаточная возможность составить о них представление. Но каковы ваши цели? В старину, Сатана, этот вопрос не был необходим. Каждый, кто имел дело с вами, знал, что ваша цель — души для ваших печей. Но, как я понял, ад модернизировался вместе с его хозяином. Печи вышли из моды, и топлива для них не требуется. Но, как и прежде, вы приводите ваших возможных последователей на вершину горы и предлагаете им земные царства. Итак, вопрос. Что вы имеете от этого теперь?
— Вот одна из причин моего отвращения к мистеру Киркхему, — сказала Ева. — Он не признает ничего, что не было бы сбалансировано в бухгалтерских книгах. У него душа лавочника.
Я не обратил внимания на этот выпад. Но Сатана опять рассмеялся сквозь неподвижные губы.
— Достойный вопрос, Ева, — сказал он ей. — Не забывайте, что даже я веду расчеты — и предъявляю их, когда приходит время.
Последние слова он произнес медленно, задумчиво глядя на нее — и опять я заметил тень дьявольского злорадства в его лице. Она тоже заметила это и прикусила задрожавшую губу.
— Тогда ответьте, — резко сказал я, чтобы отвлечь от нее внимание Сатаны. Он посмотрел на меня, как бы подбирая слова.
— Назовем это, — сказал он наконец, — забавой. Я существую, чтобы забавляться. Только ради этого я остаюсь в мире, в котором, когда все сделано и сказано, забава в той или иной форме — единственная цель, единственная, делающая жизнь выносимой. Таким образом, как вы понимаете, моя цель проста. Но что же забавляет меня?
Три обстоятельства. Я великий драматург, величайший из когда-либо живших, потому что пьесы мои реальны. Я готовлю сцены для моих пьес, для моих фарсов и комедий, драм и трагедий, для моих эпопей. Я руковожу актерами. Я единственная аудитория, я вижу каждое действие, каждую линию в моих пьесах с начала до конца. Иногда то, что начинается как фарс, превращается в высокую трагедию, трагедии становятся фарсами, одноактные отступления развиваются в эпопеи, правительства уходят, великие падают со своих пьедесталов, низкие возвышаются. Некоторые живут ради шахмат. Я играю в шахматы живыми фигурами и одновременно несколько десятков партий во всех концах мира.
