довольно трезвый и без выхлопа «после вчерашнего».
Поздоровавшись с капитаном, Егор приступил к операции «съём жилья».
— Пантелеич! Сколько тебе Гиви платил в месяц?
— Пятьдесят! И ещё наливал.
Не надо было иметь талант экстрасенса, чтобы понять: врёт.
— Соседи говорили, ты за сорок его едва уговорил. А проставлял он тебе всего-то пару раз. Ты что, вздумал милицию обманывать? — помог Говорков.
— Ну… дык…
— Короче. Я снимаю твою квартиру. Пока на год. Даю сорок пять рублей в месяц.
— Егор, смотри — аккуратнее, — предупредил участковый. — Он на сорок пять уйдёт в запой. Потом прибежит: дай выпить. И так до конца месяца будет душить.
— Да не… Я по чесноку… Ты ж меня знаешь, начальник!
— Сделаем так, — решил Егор. — Буду давать по пятнадцать рублей три раза в месяц. Смотри, откажешь мне и сдашь кому-то другому… Капитан! Он же нигде не работает?
— Естественно. Какой из этой рванины работник?
— Вот! Пантелеич, сейчас участковый выпишет тебе официальное предостережение по тунеядке. Начнёшь залупаться или строить мне какие-то подляны с квартирой, живо отправишься на зону. Пошли, сдашь мне жильё честь по чести.
— Так Гиви мне до конца месяца проплатил…
— Ух, какой честный! Гивина квартира где-то на кладбище в Москве, на два метра под землёй. Радуйся — и от грузина уплачено, и от меня получишь.
Тот натянул на башку замусоленную шапку.
— Разве с мусорами поспоришь…
По пути на Калиновского, 70 он пытался набить цену, рассказывая, какая хорошая квартира, мебель целая, телефон есть, ковёр на полу — тоже практически целый. Егор же думал о том, насколько он в длинном сером пальто и шапке-ушанке из кролика отличается от себя самого субботнего, когда суетился с кавказцами у этого дома. И уж точно кто-то должен был заметить, как джигиты тащили к машине свёрток с дохлым директором «Вераса».
Именно на отсутствие ковра он указал Пантелеичу.
— Был ковёр! — возмущённо причитал пьянчужка.
— Ты его пропил?
— Не-ет! Клянусь — нет! Какой хороший был ковёр, почти новый… Нам на свадьбу дарили.
Если чадо, рождённое в браке после той свадьбы, отбывает срок, и не по малолетке, действительно, хороший ковёр, главное — почти новый.
— Пантелеич! Замок не взломан. У кого есть ключи кроме тебя и Гиви?
— Не знаю… Наверно, у Евгения Михайловича… Это начальник такой большой. Друг Гиви.
— То есть здесь проходной двор. Теперь слушай сюда! — Егор прихватил деда пальцами за куртку и развернул лицом к себе. — Я поменяю замок. Ключи отдам, когда съеду. За деньгами будешь приходить в РОВД, заранее позвонив, понял? Сюда не шастать.
— Дык я…
— Понял?! Или хочешь сесть? Тогда я у твоей жены за тридцать рублей эту хату сниму!
С причитаниями, что «ментов хлебом не корми — дай обидеть честного человека», Пантелеич отдал ключ и расписался на листке в получении пятнахи.
Оставшись один, Егор смекнул, что заключил очень выгодную сделку. Следы его сапог могут остаться только здесь, в этой квартире, а он её законный пользователь. Так что избавляться от обуви не нужно!
Телефон есть, но отключен. Если за неуплату, то Пантелеич попал: с него вычет.
Нужно ещё разобраться, как вносится квартплата. Вроде бы в СССР она символическая, но всё же…
Сделав ревизию содержимого жилища, вообще-то довольно жалкого, но всё равно на порядок лучше общаги с вьетнамцами и прочей дружбой народов, он отправился за вещами.
В комнате было многолюдно. Её середину занял азиат необычно высокого роста и раскормленной комплекции. Утренний любитель жареной селёдки вроде бы ошивался в коридоре, но тут без гарантии: для Егора они казались на одно лицо.
— Что происходит?
— Да вот… — смущённо произнёс Гриня, сжимавший ручку и бумагу, намереваясь что-то писать. — Пришёл товарищ, председатель вьетнамского землячества. Рассказал про горестную судьбу студентов. Они получают от БГУ сорок рублей стипендии, двадцать сразу отдают Родине. Если того, кто готовил селёдку, отчислят…
— Его зовут Хуйинь. «Инь» — лишнее, — подсказал Егор.
Жирный вьетнамец засопел, но смолчал.
— Ну да. В общем, этот товарищ уговорил нас написать заявления, что никаких претензий не имеем.
— Гриня, ты же собираешься стать прокурором. Совсем идиот? Хочешь, чтоб в твоём личном деле лежало собственноручное признание, что ты оклеветал честного вьетнамского брата? Впору тебя самого отчислять.
— Вы же Егор Евстигнеев? Из комитета комсомола? Какой пример подаёте товарищам, призываете к неуважительному отношению к вьетнамским братьям, — на довольно чистом русском языке бросил азиат.
— Неуважительному? Слушай ты, скотина жирная. Советский Союз бесплатно вас учит, предоставляет общежитие, платит стипендию. На месте твоего Хуйина мог бы заниматься белорусский студент. А эта мразь не то что спасибо не сказала, провоняла своей селёдкой всё общежитие, что дыхнуть невозможно. А когда ему объяснили, этот каратист недорезанный пытался ударить меня ногой в голову. Скажи спасибо, что я этому уроду вообще ногу не вырвал. Мужики! Я что-то неправильно сказал?
По тому, как соседи по комнате отложили ручки и бумагу, Егор понял: парни, наконец, въехали в ситуацию адекватно.
— Я так не оставлю, Евстигнеев. О ваших поступках узнает комитет комсомола университета, — азиат бочком протиснулся к двери.
— Вали!
Когда толстяк скрылся, Гриня приуныл.
— Допустим, одного ты на место поставил. А остальные? На четвёртый лаосцы заехали. Знаешь, что они делают? Нанизывают на вязальные спицы куски сырого мяса и вялят на батарее. Причём в общей комнате, где стоят парты для занятий.
— Оно же протухнет.
— Да, Егорка. Уже сегодня воняет. Завтра червяки полезут. Эй, ты что делаешь?
— Собираю вещи. Снял квартиру. Теперь, пацаны, вы сами давайте, сражайтесь. Не сможете за себя постоять, будете дышать вьетнамской селёдкой и искать в постели лаосских червей.
Накидав в спортивную сумку самое необходимое, он отправился наверх в 404-ю. Все четверо обитательниц корпели над книжками, просто глаз радуется.
— Привет, гнездовье красоток. Настя! На два слова.
— Только на два. 20 января самый жуткий экзамен, потом еду в Гродно.
В коридоре он рассказал про квартиру на Калинина.
— Ой… Я бы к тебе попросилась. Но у меня месячные… И здесь мне плохо, вот только вьетнамская селёдка выветрилась, как потянуло мясной тухлятиной. Лаос!
— Ты — настоящая интернационалистка, дорогая. Ненавидишь все народы мира в одинаковой степени. Ладно.
