– …Ведь это моё честное имя, Олег. Я должен всё объяснить.
– Конечно, попробуй. Расставь точки и хвостики.
– Перекладинки.
– Что?
– Не хвостики, а перекладинки. To dot the i’s and cross the t’s.
– …Но это и есть хвостики.
– …
Объяснения привели к граду комментариев, из которых самым мягким было «вертится, гнида, как уж на сковородке».
Это была какая-то иррациональная злоба, очень личная и при этом лишённая личных мотивов – хотя бы ввиду отсутствия личного знакомства.
(Личные знакомые теперь помалкивали: если всё обойдётся, скажут, что переживали и боялись сделать хуже, скажут, что ничего не знали, экспериментировали с отпуском в Гоа, полтора месяца без спецсредств и Интернета; ничего не скажут, словно ничего и не было… Нет, на этих Саша не рассердился.)
Но общественное мнение… Попадись ему на зуб, и увидишь, какую огромную, деспотическую власть имеют посторонние; здесь свои менты, свои поборы, СКМ в сладких снах не снилось, что делают здесь со свидетелями, – в конце концов, про родную милицию граждане уже всё поняли, а вот про своих заочных друзей, про людей, о которых говорят «мы» – нет. Надругаются, запугают, растопчут, поставят к стенке ответственности и позорному – да за что же? я свой! – столбу, и в какую прокуратуру, к каким правозащитникам ты тогда приползёшь: посмотрите, что со мной сделали… а я хороший! я не предатель! Я всегда был тем, чего вы требовали! «Мы»? А твоя совесть, гнида, ничего от тебя не требует?
Забрезжила ему и такая мысль: чаще нужно было возражать, меньше поддакивать, и тогда среди тех, кто от него не отшатнулся бы, оказалось бы больше людей, ценивших в нём человека, а не направление. («И было бы их трое с четвертью».) Почему-то человек не нужен, нужна только его готовность встать в строй и под знамя; поссорься с этими – и прибегут в друзья те, с кем невмоготу поручкаться… а потом и они разберутся, что к чему, останешься на гноище самый умный.
Наконец филькинская газетка опубликовала фельетон, в котором доцент Энгельгардт, единственно что не названный по имени, предстал в образе может быть провокатора и во всяком случае жулика, грамотно втёршегося в доверие к дезориентированным сменой вех воскрешённым. Стиль фельетона… «пальцы веером, сопли пузырями», говорил Расправа про нелитературные аналоги, но кто ж знал, что в печатном виде окажется так обидно, так – вот тебе сопли! – язвяще… написано было на удивление лихо, и если и мелькнуло что-то неуклюжее, выпирающее, как кости – «нигилистическая распущенность»? а так говорят? снова? – то веселой выходкой мелькнуло, никаким не уродством.
Саша посмотрел на подпись под фельетоном (Р. Сыщик) и сличил её с контактами Виталика Биркина: музейщики… краеведение… и вот – Петя Любочкин, «Филькина грамота». (Фу, да нет, конечно же, нет, газета называется совсем по-другому.)
Петя Любочкин вполне мог оказаться Р. Сыщиком, и Саша отправился в редакцию. С неясной самому себе целью: в глаза посмотреть? в глаза плюнуть? Глянул, какой у газеты адрес, уточнил у Веры Фёдоровны – и пошёл, точнее, поехал.
У газетки не было советских корней и унаследованного помещения, зато половину городских новостей редакция, втиснувшаяся по дешёвке в сарайчик между рынком и автовокзалом, видела из своих окошек. У газетки не было твёрдых убеждений (как все газетка: в девяностые – демократы, в нулевые – государственники), зато её отличал последовательный и деловитый местечковый патриотизм, так что сплошь и рядом «Филькина грамота» вела себя, как княжна Марья в разговоре с Николаем Ростовым: «Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат её был предмет, слишком близкий её сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нём». Газетка была так себе газетка, но она была своя, она была нужна не только для того, чтобы в областном центре не могли сказать про Филькин «ну уж и город, листка собственного нет», – есть листок, очень даже боевой…
Первым, кто Саше попался, был Брукс: они столкнулись в дверях.
– Продёрнули вас, Энгельгардт, да? – в лоб сказал Брукс. – Ну ничего. Это ничего, крепче будете.
Саша не видел Брукса со дня знакомства. Брукс, заговоривший бесцеремонно и радостно, был уже каким-то другим Бруксом: без агрессии ловким, собранным. Пристроенным – но не к кормушке, а к делу. Рапповскую свою дурную удаль он прибрал до поры, спрятал в глубокий карман, а не по фигуре громкий голос что ли отрегулировал… ушла эта неприятная лающая интонация, привычка пригвождать булавками.
Вот Брукс. Вот рапповец, гангстер, который ценит только системность, организацию, работу бригадой. Как ОПГ – непокорных барыг и конкурентов, так РАПП калёным железом выжигал нездоровые уклоны; одних уничтожили, других подмяли под себя, всё подмяли под себя: крестьянскую литературу, литгруппы, журналы, рабочие кружки на предприятиях, собственную – «Литфронт» – оппозицию слева и, наконец, сталинский Союз писателей – потому что после разгрома, после всех чисток в СП вошли ведущие кадры РАПП: Ставский, Сурков, Ермилов, Панфёров, Фадеев.
Брукс не может сам по себе. Когда-то у него имелась целая картотека с фамилиями и обвинениями: «непролетарская группа», «упадочники», «враги революции», «гнилые перевальцы», «тупоголовые кузнецы», – и он знал о себе, что и его имя-характеристика занесены на хорошую, правильную карточку в правильном ящике правильного шкафа. Он и не будет сам по себе; его – в сущности, сошку, уровень не выше бригадира – охотно возьмёт победившая группировка.
– …Любочкин?.. Любочкина, знаете, нет на месте.
– Вы уверены?
– Я ведь, Энгельгардт, журналист, – сказал Брукс. – Профессиональный и, поверьте, неплохой. В штат пока что не взяли… Но работаю. С людьми знаком.
– Не вспомню ваших материалов…
– А я под псевдонимом.
– Р. Сыщик?
– Нет, Фадеев. Р. Сыщика не знаю. Чего вы так разозлились? Это фельетон, а не пуля в голову.
– Фадеев?!
– В честь Саши Фадеева, знаете. Я когда узнал, что с ним случилось… Я просто заболел. Зачем он это сделал… Скольких пережил, через всё прошёл… такая, в конце концов, карьера… Может, и не сам?
– …Рецензия на «Простей простого», значит, ваша? Про колокольный звон?
– Ну.
– А чем это плохо? В чём тут формализм?
– Формализма тут нет. Тут наплевательское отношение к читателю и странное для коммуниста любование колоколами. Что мы стоим-то посреди улицы. Вон ларёчек. Ты как..?
Саша достал кошелёк, Брукс выбрал пиво, и они уселись на скамейке.
– Что может означать это «Р.»? – спросил Саша. – Родион Сыщик? Ростислав? Разъярённый? Революционный? Русский?
– Революционный? Ну а что… Революционный Сыщик – хорошо звучит, правда?
