Судя по тому, что ему никто не возражал, всем было жутко интересно. И не потому, что какой-то там мертвец где-то воскрес – у нас тут по всему городу недавно мёртвые немцы друг за дружкой косяком воскресали. А просто потому, что знали: с чего бы ни начал свою дурную речь мстительный дьяк, закончит он по-любому смертным проклятием всей милиции…
– Фома, будь другом, подвези поближе, – тихо попросил я. – Мне же тоже любопытно!
– А любопытной Варваре на базаре знаешь что оторвали? – попыталась урезонить меня бабка, но я знал ответ и был непреклонен:
– Нос!
– А любопытному китайцу?
– Сотник Еремеев, вперёд! – не ввязываясь в рифмованную дискуссию, приказал я, и Фома дёрнул поводья, прищёлкнув языком.
Через пять минут слышимость заметно улучшилась…
– Днесь был я в том отделении, прости его, Господи, за грехи смертные, ибо несть ему прощения ни на земли, ни на небеси! Взашей гнали меня, сирого, заступника вашего пред царём-батюшкой, коий и не ведает, какую змеюку подколодную пригрел на грудях своих белых…
Картинка, нарисовавшаяся у меня в голове, была слишком вульгарна, чтоб описывать её в деталях. Одного бородатого Гороха в чёрном лифчике хватило, чтоб меж лопаток побежали мурашки. Чего с этими грудями делала змея, почему-то с Митькиным профилем и в моих погонах, даже предполагать не хочу, самому страшно…
– Дык я же с горя великого, за русский народ радеючи и по славе государства любимого страдаючи, крепостью духа исполнился, Господу Богу помолился, да и… на кладбище побёг! Туда, где за оградою, в земле неосвящённой, душегуб Никитка-участковый покоится. И чего ж энто я там вижу, а?!
…А вот тут я понял, что, пожалуй, выслушал достаточно, как здесь выражаются, пора и честь знать. В смысле сваливать отсюда подобру-поздорову, пока этот глашатай социальной справедливости нас не заметил и не сопоставил дважды два. Хотя, кстати, не факт, что дьяк у нас таблицу умножения знает. Но обсчитывать при выдаче жалованья умеет преотличнейше…
– А могила-то евонная и вскрыта! А в гробу-то евонном никого и нет! Убёг, родименький! Вот ведь просил же вбить ему кол осиновый в сердце, покуда его не зарыли… Ить всем же спокойнее будет, а теперь что?! Теперича обрёл сыскной воевода лицо своё истинное, и по ночи станет бродить по улицам нашим упырь в милицейской форме!
– Да будя врать-то… – наконец не выдержал кто-то из мужиков.
– Я вру?! – Голос дьяка Груздева наполнился таким драматизмом, что куда там Кобзону с песней про юный Октябрь и важность первого шага. – А вон гляньте-ка на соседнюю улицу! Видите, как сама Яга – костяная нога, глава отдела богомерзкой экспертизы, из Лукошкина в Испанию католическую эмигрирует? Чует, поди, что и за ней, старой, упырь страшный придёт?! И всё ихнее отделение перекусает, а успокоится, тока когда всех упырями наглыми сделает! Вот тогда уж и держись за шапки, добрый люд лукошкинский…
Увы, моя шибко умная домохозяйка не придумала ничего умнее, как свистнуть лошади.
– Гони, сотник, ежели жизнь дорога! – подпрыгивая вместе с телегой на ухабах, орала Яга. – Да не твоя, не боись, а дьяка Фильки… У меня нынче нервы ненадёжные, пришибу с маху клюкой, не помилую! Быстрой смерти не обещаю, но и в ранг мучеников спиногрыза энтого кособородого вводить не хочу. Гони, гони давай!
– Держи ментов, православные-э-э… – с тяжким душевным надрывом неслось нам вслед, но рыжая кобыла мчалась, словно мифический Пегас, и хоть за нами никто не гнался, из городских ворот Лукошкина мы вылетели так, будто нашу телегу в зад пнули!
Стражники у ворот даже не поняли, что мимо них просвистело. Кобыла закусила удила, и хоть как-то притормозить её сотник Еремеев смог за поворотом в сторону речки Смородины, в берёзовом перелеске. Мы, все четверо, отдышались, бабка поправила платочек, Фома вытащил из сена упавшую шапку, я выплюнул попавшую в рот соломинку, кобыла нервно стряхнула пену с удил и одарила нас самым мстительным взглядом.
– Кто-нибудь может мне объяснить, с какого перепугу мы так резко дёрнули наутёк?!
– Дак ить дьяк же, Никитушка…
– Гражданин Груздев, как всегда, трепался на публику, ничего большего! – твёрдо пресёк я всяческие попытки жалких оправданий не по существу. – Вы могли просто при всех дать ему подзатыльник, и он бы заткнулся. А теперь, видя наше бегство, полгорода попрётся на кладбище проверять могилу участкового. И угадайте, что они там найдут?
Баба-яга кротко вздохнула, не поднимая на меня глаз.
– Развороченную яму, пустой гроб и полное отсутствие тела! А вы мне ещё и воскрешать запрещаете?!
– Да я ж не ради своих капризов старушечьих, я ж по нужде служебной, интересов следствия ради…
– Поехали, Фома. – Прекращая бессмысленный разговор о вечном, я махнул рукой. – Едем в монастырь, уточняем все вопросы относительно возможного пребывания у них царевны Марьяны. Потом домой. И к вечеру я объявляю о «воскрешении участкового». Всё! Протесты не принимаются!
Бабка показала мне язык, думая, что я не вижу, но слова против не сказала.
Еремеев скромно дождался, пока мы оба выпустим пар, и тихо тронул поводья. Меня вновь полузакидали сеном, и кобыла неспешной рысью повлекла служебную телегу нашей опергруппы вперёд по неровной просёлочной дороге. Я пригрелся, тоскливо размышляя о том, как давно не выбирался за город…
Было ещё тепло, но уже не жарко. Над головой в медленном вальсе проплывали кучевые облака, мягко шумели кроны берёз, тронутые ранней осенней позолотой, гудели шмели, пряно пахло сеном. Я вдруг почувствовал себя совершенно чуждым всей этой среднерусской идиллии.
– Все мы, дети больших городов, давно оторвались от естественного дыхания жизни. Мы забыли, кто нас создал и чем мы обязаны матери-природе. Дышим выхлопными газами, едим всякую дрянь из супермаркетов, уходим с головой в виртуальный мир компьютерных игр. Мы разучились общаться друг с другом, просто говорить, ощущать, удивляться. Да и вообще, в эпоху деструктуризации человеческого сознания роль каждого мыслящего индивида, возможно, заключена в том, чтобы лишний раз не…
Моя домохозяйка, доселе сидящая с открытым ртом, вдруг резко пришла в себя и без предупреждения врезала мне клюкой по лбу.
– Ай! – мигом опомнился я. – Что случилось?
– Энто мы у тебя, мил-дружок, спросить хотели, – тревожно переглянувшись с Еремеевым, проворчала Яга. – Ты в себе ли, Никитушка? А то ить речи какие-то странные ведёшь, ровно умом не слегка сдвинулся…
– Вот ещё раз меня так по голове стукнете, и точно сдвинусь, – краснея от стыда, буркнул я. – Далеко нам ещё до этого вашего монастыря?
– Ну он покуда не мой, я навродь в монашенки податься не собиралася. Однако ежели хорошим шагом, так и получасу не пройдёт, как там будем. Вот тока я сказать забыла – вам, мужикам, туды нельзя.
