– Диомидов, – сказал пришедший, протягивая руку по очереди всем троим. – Федор Петрович. Мне сообщили, что у вас возникли затруднения? – Он улыбнулся Лагутину как старому знакомому и сказал: – Вот мы и снова встретились. Я, между прочим, давно хочу с вами побеседовать.
– Да, – вмешался директор. Ему еще никогда не приходилось отвечать на вопросы следователей. Он был смущен и растерян. Ему очень не нравилось все это. – Да. Я, видите ли, сам только что введен… Вот Иван Прокофьевич, – он взглянул на Лагутина, – словом, Иван Прокофьевич полагает необходимым посвятить вас в некоторые сомнения, возникшие в результате одного рискованного эксперимента.
Получалось длинно и витиевато. Директор рассердился на то, что не сумел гладко выразить свою мысль. Но он никак не мог справиться с волнением и говорил не то, что надо.
– Случайного эксперимента, – продолжил он, – который провела в отсутствие Ивана Прокофьевича его помощница Мария Кривоколенова.
– Дочь академика? – уточнил Диомидов.
– Да, – сказал директор. – Но это не имеет значения. Я хочу сказать, что личность неопытного экспериментатора…
Он опять говорил не то, что нужно. Лагутин решил помочь ему и стал подробно рассказывать о вчерашнем происшествии.
Директор слушал его вполуха. Ему почему-то вдруг вспомнились слова Тужилина, который протестовал против постройки памятрона; называл тему Лагутина бредом и, кажется, предупреждал, что эта затея кончится плохо. Если бы не секретарь парткома, горячо поддержавший Лагутина, то, пожалуй, ему, директору, не пришлось бы сегодня краснеть, как мальчишке.
– Дверь оказалась запертой изнутри, – закончил Лагутин.
– Простите, – сказал Диомидов. – Я хотел бы узнать, как вы расцениваете результат… Точнее, насколько реально то, что случилось с вашей сотрудницей?
– Я склонен считать это галлюцинацией, – задумчиво произнес Лагутин. – Сильное нервное потрясение, которое Маша испытала, выключая неисправный прибор, вполне могло послужить толчком. Возникло запредельное торможение. Правда, тут есть одно «но»…
– Что же? – полюбопытствовал Диомидов.
– Памятрон, – сказал Лагутин. – Мы экспериментировали с крысами. Целью была, выражаясь популярно, попытка проникнуть в механизм наследственной памяти. Мы уточняли режим работы прибора. Потому что он, понимаете, только расплавлял клетки. А нам надо было…
Лагутин замолчал. Диомидов с интересом смотрел на него, ожидая продолжения.
– В общем, это очень сложно, – сказал наконец ученый. – Вопрос в другом. Крысы погибали в ста случаях из ста. Понимаете?
– Так, – кивнул Диомидов. – Вы хотите сказать, что, возможно, прибор не был включен в то время, когда ваша сотрудница находилась в лаборатории?
– Не знаю, – сказал Лагутин. – Может быть, вам лучше осмотреть все на месте?
– Разрешите? – Диомидов протянул руку к телефону. – Сейчас я попрошу приехать экспертов, – пояснил он, набирая номер. – Это займет немного времени. Я имею в виду время ожидания…
В подвальный этаж они спускались уже всемером. Лагутин думал, что эксперты тут же, на месте, дадут необходимые пояснения. Но ошибся. А из малопонятных фраз, которыми они обменивались с Диомидовым во время осмотра лаборатории, вообще нельзя было сделать каких-либо выводов.
Когда все возвращались обратно, Лагутин прикоснулся к рукаву Диомидова. Тот улыбнулся.
– Нет, – ответил он на немой вопрос. – Еще рано. Надо обработать данные.
– Но что-то, – настаивал Лагутин, – что-то вы уже можете сказать?
– У вас устаревшие представления о криминалистике, – усмехнулся Диомидов. – Дедуктивные методы канули в Лету. Гениальных следователей-одиночек заменили лаборатории, в которых работают научные сотрудники в белых халатах. К концу дня, возможно, что-нибудь прояснится… Тогда мы поговорим подробнее. У меня к вам тоже есть ряд вопросов.
Вечером Диомидов снова приехал в институт. Директор, секретарь парткома и Лагутин встретили его в том же кабинете. Они ожидали услышать что угодно, только не то, что сказал им Диомидов. Говорил он долго, рассказал и о Беклемишеве, и о странной тросточке, и о дневниках самодеятельного путешественника.
– Вам надо их почитать, – закончил он.
Все кружилось, вертелось, проваливалось и летело вверх тормашками. Мысли сталкивались, как бильярдные шары, и со стуком отскакивали в разные стороны. «Опыт можно повторить», – говорила Маша. А крысы погибают в ста случаях из ста. Сто на сто. Сто на сто – клетки расплавляются, и конец. А может быть, начало? «Пылкость и приверженность ваша…» Кто это говорил? Академик? Почему академики не верят в рыжих цыганок, притягивающих гвозди? Потому что это противоестественно? А что естественно?
Лагутин ходил по комнате. Давно надо было лечь спать, но мысли гнали сон. В пепельнице уже выросла порядочная горка окурков, а он все никак не мог поймать что-то главное, нужное. Оно затерялось в потоке второстепенных, незначительных подробностей и все время ускользало.
Гениальное открытие или чудовищная ошибка? Привидения, материализованный бред, в котором есть некая система? Что же такое этот памятрон? «Опыт можно повторить». Дурочка, кто же согласится на повторение? Сто на сто. И неизвестность.
Повторить? Зачем? Ведь если даже допустить, что все это было, то объяснить никак нельзя. Академики не верят в цыганок, притягивающих гвозди. Не верят – и точка. А сам Лагутин верит? «Галлюцинация», – сказал он Диомидову. Этот следователь, кажется, умный человек. Это он раскопал где-то в провинции старика с лиловой рукой. Странно: лиловые обезьяны, лиловая рука Бухвостова, сны наяву, памятрон, галлюцинации Маши. Во всей этой цепи есть только одно связующее звено – необъяснимость.
А может, рискнуть? Убедиться самому и тогда думать.
С этой мыслью Лагутин лег спать. С ней и проснулся. Не торопясь побрился, выпил чашку кофе и медленно пошел в институт…
– Пылкие и приверженные, – пробормотал он, поднимая защитный экран. – Значит, так. Надо соблюсти условия. Стул был здесь. Она сидела на нем. Сядем и мы. Но сначала включим эту штучку. Так.
Щелкнуло реле. Памятрон загудел. Лагутин уселся на стул и постарался ни о чем не думать, особенно о том, что происходит сейчас в пяти метрах от него, в камере памятрона, превращающего крыс в бесформенные куски мяса. В ста случаях из ста.
– Сто на сто – будет десять тысяч, – бормотал он. – Любопытно бы поглядеть сейчас на лицо директора. Две минуты. Пока со мной ничего не произошло. Маша была права. Памятрон не кусается. Три минуты. Это уже должно бы начаться.
Он смотрел на пульт памятрона, занимающий половину стены. Мягко пульсировали сиреневые огоньки индикаторов. Кровавым светом пылала лампочка счетчика в правом верхнем углу. Стрелка качалась на цифре «полторы тысячи». Полторы тысячи рентген. Этого достаточно не только для какой-то крысы. Но в чем же дело?
