Поэтому в силу вышеуказанной причины поведение Свирского не рассматривалось как исключительное: кому – голос с неба, кому – ожившие покойники, а кому – медведь. Потому попавший, как решили милиционеры, в плен наркотического опьянения и вытекающих отсюда галлюцинаций Свирский был передан медикам. И можно было бы эту историю забыть. Однако был здесь один момент, заставивший Смагина обратить внимание на зафиксированный милицией инцидент.
– Как дома? Как Маша? – спросил Смагин, знавший о жёсткой простуде Марии Сикорских, теперь уже жены Мишы Сеулина.
– Терпимо, боремся, – так охарактеризовал ситуацию Сеулин.
Начальник управления порылся в столе и протянул Сеулину пачку таблеток. «Все-таки нашёл», – сказал он. Сеулин признательно кивнул, положил лекарство в карман и выразил надежду, что теперь дело пойдёт на поправку.
Смагин вкратце проинформировал Сеулина о случае с инженером, поклонником Есенина, и затем перешёл к «медведю». Если следовать содержанию письменного и устного милицейского доклада, Гопа прохлаждался с приятелями, фактически – подельниками «на хазе» – слегка обустроенном подвальном помещении, состоявшем из двух комнат. Одна – большая, с немалой натяжкой её можно назвать столовой. Вторая – поменьше, нечто вроде чулана, где был собран всякий хлам, там же хранился небольшой запас еды – на всякий пожарный.
Что выпивали, Гопа признал, о кокаине – ни слова. Приятели Гопы отлучились по каким-то неотложным делам, и он остался один. В углу большой комнаты за старым шкафом, где находился вход во вторую комнатушку, вдруг стало светло, словно сразу зажглось несколько электролампочек, вместо стены выросли большие деревья, похожие на сосны, и прямо на пребывающего в гордом одиночестве уркагана вышел огромный медведь.
Гопа не протирал глаза и даже не пытался запустить в страшилище бутылкой, тарелкой или на худой конец ложкой. Он не вспомнил о лежащей в кармане остро отточенной финке. Гроза подворотен, сидевший на стуле, замер на мгновенье и затем, оттолкнувшись от него буквально каждой точкой определённой части тела, буквально взлетел в воздух, там же в воздухе развернулся, слегка коснулся ногами пола и молнией вылетел на улицу. Глотнул морозного воздуха, оглянулся, осознав, что косолапый преследователь отстал, издал победный клич: «О-па! Гопу – не возьмёшь!» – и бросился бежать, не оглядываясь. Он мчался по вечерней улице с завидной скоростью, поскальзывался, падал, быстро вставал и продолжал бег, при этом кричал, рыдал и видел в каждом встречном потенциального спасителя, в том числе и в задержавших его милиционерах. Привод в отделение Гопа принял с благодарностью и, отбросив блатной гонор долго не задумываясь, сдал и адрес, и подельников.
Такая реакция на подвальное видение понятна и удивления не вызывала. Сеулин привёл в качестве примера случай, происшедший с его знакомым, приглашённым на лесную прогулку. Компания забрела в дикий малинник. Не обошлось без царапин и порванной острыми шипами одежды. Эти неприятности были в полной мере компенсированы богатым сбором ягод и возможностью отведать малины от пуза прямо на месте. И вот там рассказчик столкнулся нос к носу с огромным медведем, известным своим пристрастием к сладкому. Медведь не рычал, не ревел, он просто молча, слегка удивлённо посмотрел на незваного гостя. Приятель-однополчанин, прошедший такое, что гражданскому человеку трудно увидеть даже в кошмарном сне, встретился взглядом с желтоватыми глазами медведя, машинально отметил размер его когтей и… думать перестал вообще. Он не помнил, как оказался в километре от малинника, где его разыскали пребывавшие в неведении участники прогулки.
Примечателен в этой истории со счастливым концом следующий факт: бежал он молча и, настолько ловко лавировал среди цепких кустов и деревьев, что его бегство никто не услышал. Красноармеец, выросший в городе, неоднократно познавший на войне истинный страх, впервые ощутил на себе, что есть ступор и полный провал в памяти.
Однако внимание Смагина привлекли не особенности реакции организма на стрессовую ситуацию. Он обратил внимание на тот факт, что и в видении инженера, и в случае со Свирским фигурировали большие деревья. Иван Пелехов назвал их ёлками, Гопа – соснами. Эти соображения он изложил Сеулину.
Михаил спросил разрешения приготовить чаю, сходил за кипятком, заварил стакан себе – Смагин отказался. Пауза получилась приличная – было время обдумать.
– Есть у меня предчувствие, – сказал Смагин, – наше это дело, наше. Разные места, разные люди. Если злоупотреблять, – он постучал указательным пальцев по пустому стакану, стоящему на столе, – всякое может быть. Но это – не тот случай. Картинки яркие и похожие.
Сеулин бросил на начальника удивлённый взгляд, отхлебнул из стакана.
– Имею в виду деревья, – продолжил Смагин. – Беру на себя смелость предположить: вряд ли кто-то из них, из наших фигурантов, мог бы назвать отличительные признаки этих деревьев или практически отличить ёлку от сосны. Скорее всего, речь идёт об образе крупных пихтовых, при определении которых большинство городских жителей ботаническим педантизмом не страдают.
Сеулин прикинул и согласился: он и сам с детства с завидным и нелогичным упрямством любую сосну называл ёлкой. Человеку, дружившему с лесом, такая вольная трактовка показалась бы очевидно нелепой.
– С деревьями – да, что-то в этом есть, – согласился Сеулин. – Но само виденье? Его природа?
– Это нам и предстоит выяснить – чтобы предчувствие нас или покинуло напрочь, или превратилось в рабочую версию. Или осталось не оправдавшимся предчувствием.
Он потрогал принесённый Сеулиным чайник – остыл. Михаил привстал, Смагин остановил его рукой.
– Надо срочно найти этого гопника. Инженера – на контроль. Ну, и, сам понимаешь – доскональный осмотр мест происшествия. Мест! Обоих. До ниточки с иголочкой, до пылинки, до соринки.
Думаю, читателю не надо прилагать много усилий, дабы представить себе городскую свалку. Зрелище, понятно, нелицеприятное, запахи – не гастрономические. Среди мусора бродят сытые и гордые вороны. Их более шустрые, настроенные на активный поиск собраться парят над хранилищем отбросов человеческих в надежде найти что-нибудь эксклюзивное. Кружится пыль, шевелятся бумажные отходы. Среди мусора лежит помятая газета. Ветерок приподнимает её, отрывает от земли и несёт ввысь. Там, где только что лежала газета – труп. Он виден с головы по грудь, остальное небрежно присыпано всяким барахлом.
Улетающую газету, а затем то, что было спрятано под ней, видит уставший с утра бомж, мужчина неопределённого возраста, специфической харизматической наружности с толстой кривой палкой в руке. На свалке он чувствует себя уверенно, однако труп его не воодушевляет. Он тяжело дышит, что-то бормочет и осторожно подходит к покойнику. Сквозь прерывистое дыхание пробивается: «Надо же, угораздило… А может, подфартило… Так никогда и не знаешь: с вечера – тост, а утром – погост…» Он подходит к покойнику, осторожно зацепляет палкой одежду и слегка оттягивает синюю спортивную куртку…
