сложный и тонкий симбиоз многих отраслей творчества: речи актеров, как песни, вводили зрителей в легкий транс, а те в свою очередь верили в актеров и происходящее на сцене; актеры становились слегка одержимы своими героями и не просто играли, но жили; а даже самые простые декорации из картонных деревьев и пенопластовых домов становились реальными, приобретали перспективу и объём. Театр практически переносился в мир истории со всеми запахами, вкусами и красками. Никакое двухмерное кино даже со всеми технологиями не могло сравниться с этим чудом, где спецэффекты происходили вживую без ограничений.
Вот только мой иммунитет, даже максимально подавляемый, не мог мне позволить это прочувствовать, более того, разрывал целостный образ для других. Хотя пару раз приходилось мешать театралам, когда актёры слишком глубоко входили в роль. Но это редкий случай — после спектакля Вера отпускала актеров, и они вновь становились собой.
Правда, всё равно пришлось сократить длину постановок, убрав сцены насилия. А некоторые классические произведения и вовсе исчезли. Ибо сцена стала синонимом жизни.
— Если ты не начнёшь говорить, то я очень расстроюсь, и когда ты меня приведёшь к Художнику, могу ненароком сболтнуть о том, как ты последние годы работал на меня, — прохрипел я из захвата, когда мы проходили мимо сцены, где рабочие активно готовили декорации, очень похожие на город середины девятнадцатого века.
— А если ты не заткнёшься, то мою руку сведёт судорогой, и ты уже не сможешь болтать, — огрызнулся Алексей, но всё же заставил себя глубоко вдохнуть и выдохнуть, после чего продолжил: — Кроме того, твоя угроза запоздала. Художник как минимум подозревает о нашем сотрудничестве, вот почему послал меня за тобой — проверить лояльность.
— И если бы ты хоть как-то помог мне, то тебе бы шею свернули за меня. И наверняка слушали все переговоры через наруч…
Алексей не ответил, но и говорил я больше для себя, краем глаза заметив, как в стороне остаётся коридор с гримёрками, откуда доносился гул репетиций и мат ругани. Я ни в коей мере не мог винить Алексея: инстинкт самосохранения очень силён, а мы даже не друзья, чтобы он ради меня рисковал.
С этой стороны более чем логично его одновременная игра в доброго и злого переговорщика ранее: его люди стреляют на поражение — если убьют, то я не сболтну лишнего, а виноваты исполнители-дуболомы; если он сумеет меня уговорить сдаться — то он выполнит приказ Художника. Логично и просто.
Я вообще спокойно отношусь к предательствам. Во-первых, свободу воли ещё никто не отменял. Во-вторых, в любом предательстве виноват ты сам. Нет, уважаемый читатель, не тем, что спровоцировал его своим действием или бездействием… хотя и такое бывает. Скорее тем фактом, что ошибся в человеке и доверился — ты сам виноват, раз плохо разобрался в человеке и раскрыл ему слабые точки. В силу этого вместо того, чтобы обижаться, стоит просто принять человека со всеми его пороками и суметь воспользоваться. И пороками, и человеком.
Это относится ко всем… кроме Брута. Он просто сволочь.
— Тебе в любом случае придется купить моё молчание, — заметил я невзначай, когда мы пролетели мимо примерочной. От быстрого взгляда на костюмы меня замутило от пестроты, но мы стремительно пронеслись дальше к помещениям ещё глубже за сценой.
— Он вполне может купить свою жизнь за твою шкуру, ты его знаешь, — поддержал меня Брут. — Но если ты дашь шанс тебе поверить…
— Гребанный вымогатель. Одни проблемы от тебя! — сквозь зубы прошипел Маргинал-Алексей и вложил мне в руку крошечную заточенную монетку, какой карманники обычно потрошат сумки. Хоть и крошечная, но перерезать пластик хватит. Да и в качестве оружия может пригодиться.
Наконец, мы остановились у потёртой двери с чуть кривоватой надписью: «Директор». И Алексей, осторожно постучав, уверенно открыл дверь и на полшага зашёл, выпалив:
— Господин Финт, я привел Редактора. Что прикажете?
— Введи его, — приказал глубокий грудной голос и меня «вежливо» втолкнули в помещение.
Кабинет оказался средних размеров и пропах чем-то смолянисто-горьким. Единственное окно выходило на улицу и оказалось заклеено бумажным скотчем по периметру старой деревянной рамы. На подоконнике три горшка с двумя чуть подвядшими, однако живыми цветами. С противоположной от окна стороны несколько шкафов, заполненных старинными картонными папками. Парочка обогревателей. За спиной Художника на стене грамоты, благодарности, даже полка с наградами театра. И эпицентром комнаты выступал широкий стол с расстеленной картой, наполовину заваленной рабочими бумагами. Именно за ним и восседал Художник.
Но взгляд упирался в сидевшего за столом. Поджарый мужчина лет пятидесяти, в строгом костюме. Абсолютно лысый. Но это вызывало не улыбку, а понимание, что блестящая лысина на чуть склоненной голове — это зеркало, в котором отражались последние мгновения многих неудачников. И взгляд, полный холодной уверенности в себе. Художник Финт. Без единой татуировки.
Вроде бы незначительная деталь, но если вспомнить, что передо мной мастер татуировок, который на них построил свою империю, то это как минимум настораживало. Я же видел психологический анализ Художника в присланных данных от Шефа, и там ясно говорилось, что татуировки для него лишь средство, которые он не использует — он считает, они ограничивают. Художник Финт вкладывал Веру в куда более глубокие… и не до конца известные таланты.
И как финальный штрих: в углу комнаты на лежанке обосновалась мантикора. Небольшая такая мантикора, в холке мне по колено, но при этом с кошачьей статью, перепончатыми крыльями, хитиновым скорпионьим хвостом и гривой льва, отливающей металлом.
Селекция. Своего рода тоже искусство, но в нашем случае одно из сложнейших. Люди могли контролировать вложение Веры. Растения практически не реагировали на неё. А вот животные словно попадали под радиоактивное излучение и мутировали, зачастую спонтанно. В любящей семье даже бульдог мог обрасти кудряшками, а в мрачном особняке и весёлая такса могла обзавестись зубами крокодила. Хотя многие целенаправленно пытались создавать что-то новое при помощи своей Веры и Веры своих близких, а после закрепить генетический результат с помощью скрещивания. Но это было очень сложно и дорого.
— Оставь нас, — после короткого осмотра меня, приказал художник.
— Господин Финт, вы уверены? — Алексей выглядел чуть растерянным. — Только во время захвата ранено трое наших людей. Он очень опасный Редактор. Вы же видели трансляцию!
— Я. Сказал. Оставь. Нас, — всё ещё не сводя с меня взгляда, отчеканил Художник.
Алексей лишь кивнул. Быстро усадил меня на стул посреди комнаты и поспешил покинуть помещение. Мы же с художником продолжили изучать друг друга. Я смотрел на Художника и вспомнил выдержку из великого «Искусства Войны» Сунь-Цзы: «Если ты силен, кажись слабым, а если слаб, кажись сильным.» То, что я слаб, очевидно: без оружия на вражеской территории. Единственный плюс — я нужен Художнику, а значит, линия поведения очевидна.
— Как понимаю, бить меня не будут? — первым нарушил тишину я, с облегчением облокотившись на стул. Спина перестала ныть… Хотя медицинский осмотр мне бы не помешал.
— А должны? — участливо поинтересовался собеседник.
— Ну, приглашение не самое вежливое, — я небрежно стряхнул пластиковые хомуты-стяжки, которыми сковали мои руки, а за одно переложил монетку в укромное место. А что? Неудобно. Да и наручники не так страшны, когда ты постоянно с ними работаешь и есть хоть какой-то инструмент. Для закрепления эффекта я специально потёр запястья и бросил: — Добраться до вас, уважаемый Художник Финт, — та ещё задачка.
Вообще-то то, что Художник в миру — глава театра, Редакторы Веры знали давно. Но вот прижать его и прийти для обыска или ареста у нас не получалось, потому я практически не лукавил. Однако нужного эффекта я сумел добиться:
— Так значит, вы хотели встретиться? — заинтересовался преступный авторитет.
— Немного в других обстоятельствах, но да, — кивнул я и хотел было подняться, но тут среагировала мантикора в углу: приоткрыла глаза и тихо заворчала на мою попытку сдвинуться. Я решил не спешить, лишь закинул ногу на ногу и продолжил речь: — Вы бы могли мне пригодиться. Но нужно ещё посмотреть на ваше поведение, пока оно меня только печалит.
От столь беспросветного хамства Художник на несколько мгновений даже растерялся. Нет, в лице не дрогнул ни один мускул, но вот пауза перед следующей фразой затянулась на несколько мгновений дольше, нежели до этого. А я порадовался, перехвату инициативы в разговоре.
— Очень опечален, что разочаровал вас. Вы мне с некоторого момента тоже не безынтересны. Однако, надеюсь, сумею… решить проблему с вами. Возможно, для начала не откажетесь от чашечки чая?
Теперь с мысли сбили меня. Но встретившись с бритвенной острой улыбкой и ледяным взглядом я быстро понял
