– Я не боюсь, – шепнула она. – Я тоже хочу её видеть ужасно. Только очень страшные эти, с мечами. И Горгий меня не признал…
– Горгий старый, – возразил Акрион. – Видать, из ума выжил. А мать непременно узнает.
– Хватит шептаться! – донёсся сердитый окрик Горгия. Выжил старик из ума или нет, слухом он обладал по-прежнему отменным.
Меж тем въехали в Афины. Акрион едва успел обернуться на Пирейские ворота – и вот уже вокруг тихий, зажиточный Коллитос, прохожие в яркой, богатой одежде, деревянные мостки хлопают под копытами лошадей.
А вот повернули к Царскому холму.
С вылинявшего неба лился зной, беспощадно давил на плечи и непокрытую голову. Башня, в которой погиб Ликандр, казалась сделанной из белого воска, готового растаять под солнечными лучами. Лошади, кивая в такт шагам, взобрались на холм и встали перед воротами.
Евтид с Полидором помогли спешиться Акриону, сняли с коня Фимению. Ворота открылись, лошадей передали подоспевшему конюху, и Горгий повёл пленников вокруг дворца. Мимо башни, мимо сада, где Акрион несколько дней назад прощался с Эвникой, вглубь пристроек. Вошли в просторный сарай, пахнущий курами, тёмный и прохладный – словно благословение после раскалённого, напоенного жаром полудня. Недолгое благословение: Горгий нашарил кольцо под ногами, ухнул с натугой, вздел крышку погреба. Из подпола дохнуло плесенью.
Горгий, покряхтывая, нащупал ногой невидимую скрипучую ступеньку.
– Огня дайте, – проворчал он.
Евтид протопал в угол, пошуршал, погремел какой-то утварью. Высек огонь. Вернулся с коптящим факелом, отдал Горгию. Тот, моргая и стараясь держать факел подальше от бороды, скрылся в погребе.
Полидор толкнул костлявым кулаком в спину. Акрион, шатнувшись, подошёл к квадратной дыре в полу, глянул вниз, разглядел жёлтый глаз факела и потрёпанный тусклый шлем Горгия.
– А сестра? – спросил. – Её вы тоже сюда?
– Разберёмся с твоей… сестрой, – отозвался старый стражник. – Полезай уже.
Акрион оглянулся на Фимению. Та ответила взглядом, полным заново проснувшегося ужаса. Но ничего не оставалось, кроме как последовать приказанию.
Он не слишком удивился, увидев знакомую кладовую: здоровенные амфоры, врытые в землю, лежащая ничком, протянувшая мраморную ладонь статуя Пелона, постамент с отломками ног. Как и в прошлый раз, Акриона провели в самый дальний угол. Как и прежде, втолкнули в маленькую комнатку, где лежали мешки с песком. Горгий повозился с верёвками на запястьях Акриона, развязал узлы. Захлопнул дверь – точь-в-точь, как тогда.
А затем в темноте растеклась тишина.
Акрион остался один.
Нигде так не чувствуется одиночество, как в темноте. И никогда не бывает оно таким мучительным, как в мёртвой тиши. Кажется, навеки попрощался с дневным светом, с шелестом ветра, звоном музыки, женским смехом, мужскими песнями. Думаешь, что погибнешь, всеми оставленный и забытый.
Но в тишине можно услышать то, что тише любого звука.
«Отшельники живут в лесу, но не считают себя одинокими, – донёсся голос. – Никто не бывает один, если с ним бог».
Голос Киликия. Не даймоний, не божественная речь. Просто слова старого актёра, который обожал «Этиологию» и цитировал Сократа при любом случае. Когда он это сказал? К чему? Неважно; Акриону было довольно того, что слова возникли в памяти.
Он коснулся всеведущего Ока. Снял амулет – впервые с того момента, как надел в Ликейской роще. Ощупью добрался до мешков, пристроил Око повыше. Долго напрягал зрение, силясь угадать золотой отсверк. Показалось – блеснуло.
«Этого хватит», – решил Акрион.
Теперь здесь будет алтарь.
Он стоял в тишине и темноте, вызывая в памяти литанию, повторяя её раз за разом, пока не затвердил до единого слова. Затем начал:
У Пифо богозданного,
Камня в Дельфах священного,
У святого оракула
Ты – о иэйэ, Пеан! –
Аполлон, обитаешь – лик
Чтимый Дия и девы Лето,
Коя дщери, – таков божественный
Промысел, – иэ, Пеан, иэ!
Там, у треножника божьего,
Лавр колебля нарезанный,
Ты приступаешь к пророчествам
Вещим, иэйэ, Пеан!
Из святилища грозного
Правду благочестивую
Лирой звонкой о будущем
Возвещаешь – иэ, Пеан!
В доле темпейском очистившись
Милостью Зевса всемощного,
Лишь Паллада уверила
Гею плодную – о Пеан! –
С пышнокудрой Фемидою,
Вняв Афины внушению,
Ты в Пифо и направился
Благовонный – иэ, Пеан!
Славимый гимнами нашими,
Дай, по обычаю божьему,
Помощь в беде, о спаситель!
Иэ, Пеан!
За дверью послышались голоса. Кто-то завозился, дёргая верёвку на двери.
Акрион успел схватить амулет и набросить шнурок на шею. Обернулся. Сощурился на свет факелов.
В каморку вошли стражники. Моргая, Акрион узнал старого знакомого, Менея, и новых – Евтида с Полидором. В отсутствие Горгия они вели себя куда свободнее. Меней, воняя пропотевшим хитоном, подошёл к Акриону вплотную и от души впечатал кулак под рёбра. Акрион согнулся, а Евтид и Полидор без церемоний схватили его за руки и растянули в стороны. Что-то жёсткое, колючее обвило предплечья, затянулось до боли. Акрион скосил глаза. Обнаружил, что запястья привязаны к кольцам, вмурованным в стену – и как раньше не заметил этих колец? Меней пинком откинул попавшийся под ноги мешок, сморкнулся на пол.
– Ох и вкатили нам из-за тебя, – сказал он чуть шепеляво. – Ох и задали. Ну и я тебе щас задам.
Он снова двинул Акриона в живот – дважды, так, что напрочь отшибло дыхание. Лягнул коленом в бедро, сперва в правое, потом в левое. Ноги подломились, Акрион повис на кольцах, давясь и хрипя. Меней отступил для замаха, примерился.
– Идёт! – испуганно шепнул Евтид. – Будет тебе!
Меней отпрыгнул к стене, споткнулся о мешок и повалился на пол. Евтид и Полидор застыли с факелами в руках по обе стороны от Акриона. Тот, наконец сумев вдохнуть, поднял взгляд к двери.
На пороге стояла царица Семела в чёрном пеплосе с узором по краю. В руке её горела лампа. Семела осмотрела каморку, задержала взгляд на Менее, который к её появлению успел встать и вытянуться столбом, прижав кулаки к бокам.
Ступая неторопливо и грациозно, царица подошла к Акриону. Поднесла огонь, всмотрелась в лицо.
– Все вон, – сказала негромко.
Стражники, отдавливая друг другу ноги и толкаясь, выбрались из каморки. Евтид, шедший последним, аккуратно затворил дверь.
Семела молча стояла напротив привязанного Акриона. Мгновения текли безвозвратно, и каждое было долгим, как вечность.
Спустя дюжину вечностей Акрион решился.
– Радуйся, мать, – сказал он неверным голосом.
Её черты не дрогнули. Густые брови, соединённые над переносицей полоской сурьмы, остались неподвижны. Рука, от пясти до локтя обвитая ажурными браслетами египетской работы, держала лампу крепко и бестрепетно.
– Узнаёшь? – спросил Акрион. Облизнул сухие губы. – Я твой сын. Ты отлучила меня от семьи, когда отец разгневался. А три дня назад заставила его зарезать. Колдовством заставила.
Семела вздёрнула подбородок. По-прежнему ничего не отвечая, глядела ему в глаза. Горящее масло трещало на кончике фитиля. Акрион издал невесёлый смешок:
– Видишь – всё помню. Всё знаю. Меня тоже убьёшь теперь?
Качнулись серьги – золотые ящерки с острыми хвостами. Царица отступила, поискала, куда пристроить лампу. Поставила на мешок. Присела рядом, устало сутулясь, глядя в пол.
– Жаль, что так вышло, – сказала она хрипловато, негромко. – Никогда не желала тебе смерти. Хоть и ты и плоть от плоти Ликандра.
Акрион снова начал чувствовать ноги. Сплюнул едкую слюну, помотал головой, откидывая упавшие на лоб волосы. Жаль? Мать сказала – ей жаль?
