Неторопливо вышла женщина в длинном сером платье и тщательно завязанном платке — самого неопределенного возраста, то ли совсем старуха, то ли не старше Марины. Присмотревшись к ее платью, Марина стала подозревать, что видит ту самую экзотическую ткань, что в учебниках истории именовалась «домотканой материей».
Женщина пялилась на незнакомку както странно: не сказать, чтобы враждебно или зло, простонапросто в тусклых глазах неопределенного цвета стояло густейшее равнодушие, словно Марина была пустым местом.
— Чего надо? — спросила она вяло.
По крайней мере, язык, точно, не изменился, обрадовалась Марина. Уже легче…
— Я отстала от поезда, заблудилась, — произнесла она медленно, внятно, решив не углубляться в криминальные сложности жизни. — Не знаю, где я… Железная дорога далеко?
— Там, — неопределенно махнула женщина.
— Далеко? — терпеливо спросила Марина.
— Далеко.
— Сколько километров?
— Кого?
— Километров.
— А это чего?
— Сколько мне туда идти? — попробовала Марина другую тактику.
— А я что, туда ходила? Говорят, к закату дойдешь…
— Часа два шагать?
— Кого?
Нет, она явно не имела представления не только о километрах, но и о часах…
— Есть тут у вас какоенибудь начальство? — спросила Марина.
— Есть атаман. Только его сейчас нет. Они все уехали в Южное. Может, и приедут.
— А телефон у вашего атамана есть?
— Кого?
Марина, плюнув мысленно, решила поставить очередной эксперимент: извлекла синюю десятку, поводила перед глазами хозяйки покосившегося дома.
— Знаешь, что это такое?
— Бумага какаято, — сказала хозяйка без всякого интереса, почесывая бок. — А может, тряпка. Она тоже так мнется…
Шаткая дверь распахнулась, выскочил согнутый старичок с совершенно белыми нестрижеными волосами и неопрятной бородой. Сбежал с крыльца, еще издали крича:
— Вы из города, девушка?
— Совершенно верно, — сказала Марина, приободрившись.
На лице у женщины мелькнула то ли радость, то ли облегчение. Она сказала, тупо улыбаясь:
— Вот ты с ней и поговори, дед. Придурковатая она, видно. Слова бессмысленные лепечет, тряпкой машет…
Повернулась и решительно ушла в дом. Старичок не то что обошел — обежал Марину крутом, восхищенно таращась и загадочно гримасничая.
— Боже ты мой! — воскликнул он с надрывом. — Из города!.. И в джинсах, в натуральных джинсах!
Из глаз у него потекли слезы. Марина подумала спокойно: а ведь этот уродец из кунсткамеры, судя по возрасту, может и помнить коечто…
— Откуда вы?
— Ну, вообщето я из Питера, — сказала Марина. — Как бы вам объяснить, где это…
— Не нужно! — живо прервал старик. — Ненужно, что вы! Ах ты, боже мой, Петербург! Нева! Летний сад! — он произносил все эти слова с невероятным умилением, наслаждаясь каждым звуком. — А здесь столько лет ни газет, ни телевизора…
Несмотря на шутовскую одежду, старик показался Марине человеком вполне цивилизованным. Ну да, конечно, он ведь из прошлого, сразу ясно…
— Что же мы стоим? Проходите в дом, проходите! — старичок сорвался с места, вприпрыжку взбежал по трем ступенькам, распахнул дверь. Марина, не колеблясь, поднялась на крыльцо. Навстречу прошла та самая женщина — как мимо пустого места, с совершенно отрешенным лицом.
— Сюда, сюда пройдите! — старичок бежал впереди. — Это моя комната, мой кабинет!
Марина, подняв брови, присмотрелась к «кабинету». Мебель не то что простая — примитивнейшая, сколоченная из коекак обструганных досок, что кровать, что стол с двумя табуретами. Однако на грубой, приколоченной к стене полке стояли штук двадцать книг, а в углу красовался невероятно древний на вид небольшой телевизор или монитор старинного компьютера.
— Работает? — кивнула она в ту сторону.
— Да что вы… — чуть ли не плача, сказал старик. — Электричества нет уж лет десять. Садитесь, что вы стоите…
— Так, — сказала Марина, осторожно усаживаясь на табурет, казавшийся хоть и неказистым, но прочным. — Значит, и телефона мне у вас не найти?
— Откуда?..
— Даже у атамана?
— Ну, откуда у атамана телефон?.. До ближайшего телефона — километров пятьдесят…А вы кто?
— Я ученый, — сказала Марина.
— И чем занимаетесь? — спросил старик с живейшим любопытством.
— Социологией, если вы понимаете, что это такое, — сказала Марина, не особенно раздумывая.
Разоблачения она в этих условиях не боялась. Старикашка наверняка торчит тут долгие годы, в отрыве от цивилизации, так что можно нести любую галиматью и, не моргнув глазом, уверять, будто это и есть современная социология, будто та социология, в которой, очень может быть, старик когдато разбирался, здорово изменилась, до полной неузнаваемости…
Но он не лез с коварными вопросами — вытянув шею, полузакрыв глаза, мечтательно тянул:
— Социология… Этнография… Кибернетика… Я ведь еще помню.
— Вы, должно быть, многое помните, — вежливо сказала Марина.
— Ого! Мне семьдесят один… или два… или все же один… Помню лишь, что уже за семьдесят. Я ведь еще помню не только Россию, но даже Советский Союз… Мне сравнялось тогда двадцать один год, и мы защищали Белый Дом…
— Вы что, бывали в Вашингтоне? — удивилась Марина. — Чтото я не помню, чтобы Белый дом пятьдесят лет назад от когото приходилось защищать…
— Я имею в виду наш Белый дом… — его морщинистое, крохотное личико исказилось, он ударил себя по голове сухим кулачком. — Ну, зачем?
— Что — зачем? — лениво спросила Марина, блаженно вытянув усталые ноги.
— Зачем мы защищали Белый дом?
— Откуда я знаю? — пожала она плечами. — Вам должно быть виднее. Я вообще не знаю, что это за дом такой, от кого вы его защищали и зачем…
— Вот именно, зачем, зачем? — из глаз у него бежали слезы. — Кто мог знать?.. Мы недумали, что так получится… Хотите молока?
— Пожалуй.
Он убежал кудато и вскоре вернулся со странным сосудом из обожженной глины и такими же стаканами. Налил их до краев, пододвинул один Марине.
Она поднесла свой к губам, принюхалась с некоторым колебанием. Нет, конечно, старикашка разливал из одного сосуда и уже отпил из своего стакана, так что вряд ли хочет ее отравить. Но на привычное молоко эта густая белая жидкость не походила ничуть, она пахла совершенно иначе, чемто, вот странно, живым…
— Пейте, пейте! Это молоко!
— Из коровы? — уточнила Марина. Мало ли что у них могло именоваться молоком.
— Из коровы, конечно!
Она медленно осушила свой стакан до донышка — с непроницаемым лицом, ни разу не поперхнувшись. На курсах выживания в джунглях приходилось пить и не такую гадость, насекомых жрать… И на вкус эта жидкость ничем не напоминала привычное молоко. Нельзя сказать, что вкус особенно неприятный, просто он решительно другой…
