— Завтра с герцогом Мантуанским приедет кардинал Лодовико Калькаманьини, и я уверен, Господь даст тебе возможность обсудить тонкости этой доктрины с доктором богословия. Зачем же сегодня их излагать дураку? — Песте развалился на ларе, — брось эту гадость и скажи мне, Лелио, почему Камилла Монтеорфано называет тебя братом? У тебя же нет сестёр.
Портофино ещё несколько минут остывал от своих яростных антикальвинистских инвектив, потом ответил.
— Мой дед имел двух сестёр — старшая была матерью епископа Нардуччи, а младшая — бабкой Камиллы. Мы все — из Падуи, но обе сестры деда вышли замуж — одна в Урбино, другая — в Беневенто. Потом они съехались. Она мне точно сестра, но в третьем колене. А её матери, донне Донате, я внучатым племянником прихожусь… Епископу Джакомо — тоже. А тебе это зачем?
— Да просто интересуюсь. Был у отца на кладбище, видел могилу Изабеллы Монтеорфано. А рядом была Камилла.
Песте видел, как мгновенно тяжело насупилось лицо Аурелиано, и понял, что он невзначай наступил дружку-собутыльнику на больную мозоль. Между тем, несмотря на обвинение в бессердечии, Чума любил Лелио и причинять ему боль нарочито никогда бы ни стал. Он хотел было вывести разговор на пустые предметы, но был прав, оценивая мозги дружка весьма высоко. Аурелиано резко поднялся и вышел в храм. Чума в удивлении последовал за ним. Сев у солеи в игре падающих на него через стекла мозаики лунных лучей и оглядев пустой храм, инквизитор тихо проронил.
— Ты из тех, Грациано, кого глупо просить не совать нос в чужие дела — я только раззадорю твоё бесовское любопытство. Но ты умеешь молчать, и то, что я скажу — пусть утонет в тебе, как в гнилом болоте. Изабелла шестнадцати лет вышла замуж. Не мне решать, насколько мудро. Она влюбилась в молодого повесу… Имя уже не важно. Он согласился на ней жениться — приданое было прекрасным. Она же… она не просто любила, но потеряла голову. Спустя два с половиной года Изабелла узнала, что супруг обрюхатил её подругу, переспал со всеми её служанками, ну и ещё много чего. Она набрала в подвале крысиной отравы и выпила. — Портофино пробормотал ещё что-то сквозь зубы, чего Чума не разобрал. — Епископ Нардуччи… да, это грех… он сделал все, чтобы медики признали эту кончину смертью от лихорадки, проще говоря, купил одного из них, не хотел, чтобы тело племянницы выбросили на дорогу. Он согрешил, но не мне судить его. Молчи об этом.
— А где её супруг? — невинно поинтересовался Чума. Он хорошо знал дружка.
— Супруг? — интонации инквизитора не изменились. Не изменились на слух любого человека, кроме Грациано Грандони, уловившего, что тон голоса Лелио поднялся на треть октавы. — Не знаю. Должно быть, уехал куда-то. В городе его, кажется, нет… — тут взгляд мессира Портофино столкнулся с нежной ухмылкой кривляки Песте.
Тот глядел на него лукаво, с легким упреком. «Уж не хочешь ли ты обмануть меня, своего дружка Чуму?», без слов говорил этот нахальный и нежный взгляд. Тогда мессир Аурелиано тоже усмехнулся и махнул рукой. Голос его утратил принужденность и зазвучал привычно низко, отдаваясь хрипом.
— Трое моих людей ночью догнали его со всем барахлом и тысячей дукатов на дороге в Пезаро, потом, в каземате… Я не мстил, не подумай… — легко махнул рукой Портофино, — вендетта — это всё же не по-христиански. «Богу отмщение…» Надо прощать. Просто в ревностной заботе…
— В ревностной заботе… — сочувственно подхватил Песте. Он уже начал понимать.
— …о спасении души несчастного… — кивнул инквизитор.
— «Горе тому человеку, через которого соблазн приходит…» — трепетно процитировал шут, — и ты…
— Нет-нет, ну, что ты? Кто поставил меня судить над ним? — ангельски улыбнулся Лелио. — Говорю же: «Богу отмщение». Но забота о его заблудшей душе — право и долг клирика. Сказано: «Если рука или нога соблазняет тебя, отсеки их и брось: лучше тебе войти в жизнь без них, нежели с ними быть ввержену в огонь вечный…» Ну, а так как несчастного вводил соблазн его детородный орган, я и решил, что лучше ему войти в рай без оного, нежели с ним попасть в геенну.
— Сам? — ласково поинтересовался Чума.
— Как можно? — брезгливо поморщился Портофино. — Так руки марать сан не позволяет. Церковь ненавидит кровопролитие. Но мой палач Дженуарио был менее привередлив, — глаза инквизитора лучились. — Так несчастный был избавлен от блудных помышлений, но душа человека суетна, подымал я, и всегда найдет себе искус. Из опасения, как бы деньги и драгоценности сестры не ввели заблудшую душу Эдмондо в грех сребролюбия, я конфисковал дукаты и золото, и отнёс тетке Донате. После его выкинули… то есть, — торопливо поправился Портофино, — он ушёл по болонской дороге. Напоследок в моё сердце даже постучалось милосердие, — похвастался инквизитор, — я отдал ему рубище одного сожженного колдуна-сифилитика. Всё-таки бывший родственник.
Их глаза встретились. Песте понял дружка. Лелио вообще-то мстительным и подлинно не был, но Чума ни на минуту не усомнился, что он сочтёт мерзавца, толкнувшего его сестру на безбожное деяние, обязанным разделить эту вину. Все описанное и вправду было не вендеттой, но проявлением профессиональных инстинктов мессира Портофино. Избранный им метод наказания каноничным не был — но в подобных случаях, и Песте знал это, Портофино проявлял широту мышления и свободомыслие почти еретические.
— Это, конечно, не месть, — насмешливо и нежно кивнул Песте.
Взгляд Портофино потемнел. Он уже не смеялся. Сам он помнил, какая чёрная злоба затопила его на похоронах, и каким невероятным усилием воли он сумел удержать себя и не удушить Эдмондо своими руками. Длина ладони отделяла тогда его заледеневшие от холодной ярости пальцы от шеи связанного мерзавца в полутемном каземате. Длина ладони. Он хотел это сделать. Но остановился. Господь был с ним. Злоба, душившая его, медленно растаяла, но преодоленный искус убийства, усиливший Аурелиано, не дал сил простить. Порой он корил себя за это, но прекрасно осознавал: повторись все — он снова забыл бы о жалости.
Чума же задумчиво почесал макушку.
— Ясно. Ладно, я всё забыл. Епископ завтра будет на встрече герцогов?
— Конечно.
— Я завтра не понадоблюсь, проскочу в банк к Пасарди и переночую дома.
— А ты не мог бы вернуться? Я зашел бы после приема, выпили бы.
Чума на миг задумался и кивнул.
— Ладно, управлюсь к пяти и буду ждать тебя. Это вечер пятницы, день постный. Закажу у Бонелло что-нибудь рыбное…
Портофино кинул, но тут же, чуть наморщив нос, заметил:
— Только не тунца по-ливорнийски.
Это вскользь брошенное замечание породило короткое, но темпераментное обсуждение меню, в котором вначале фигурировали только невинная барабулька с мидиями, чесноком и петрушкой да радужная форель с цикорием, зеленью одуванчика и артишоками. Однако после в соперничество с ними вступили сардины, панированные в сухарях с фенхелем и лимоном и маринованная в масле скумбрия. Потом в спор включились шашлык из морского чёрта, хек с тушёным луком-пореем и форель, фаршированная раками и шпинатом. Спор завершился умиротворяюще-кротким замечанием инквизитора, истинного аскета, по-монашески равнодушного к мирским благам.
