— Мы твою отмеченность скрывали долго, — отец говорил медленно, подбирая слова. Девять лет тебе было, когда Настасья случайно Петру проговорилась… Помнишь, я тебе про семейную магию рассказывал?
— Помню, — подтвердил я.
— Вот матушка и взялась тебя хранить… Предчувствие у нее было, что тебе опасность грозит. Как видишь, не ошиблась. Ты же помнишь, как легко у тебя все болезни проходили?
Это да, помню, еще доктор Штейнгафт всегда удивлялся. Обычно, если жар или кашель, то не больше одного дня держались, да и вообще… Ногу, помню, сломал, лет одиннадцать мне было — уже через полторы седмицы скакал козликом. Вспоминал когда, относил на счет того, что у детей переломы вообще быстро заживают, а оказалось оно вот как…
— А когда эта… — от бранного словца отец удержался, но и имени не назвал, — тебя подстрелила, Анастасия и взялась за семейную магию по-настоящему… Она часть своей жизненной силы тебе отдавала. Знаешь, сын, это хорошо, что ее здесь не было, когда эти две гадины тебя на лестнице подловили… Боюсь, могла бы всю себя на твою защиту потратить…
Да… вот такая она, материнская любовь. И ничего тут не скажешь, потому как никаких слов не подберешь, чтобы ее выразить. И не только ее, но и благодарность за нее. Да само слово «благодарность» тут звучит бессмысленно и ничтожно… Что ж, в любом случае, последняя семейная тайна мне теперь открылась.
Наказав мне никому и ни слова об услышанном не говорить, отец напоследок ехидно спросил:
— А вот знал бы ты о том, смог бы за эту ниточку потянуть?
— Да легко, — с ходу ответил я. И правда, сейчас мне это представлялось легким. — Раз матушка проговорилась и взялась меня оберегать, значит, чувствует угрозу моей жизни. А от кого та угроза исходит, учитывая, кому именно матушка проговорилась? Ну дальше как и было, ищем доказательства и подтверждения.
— Кстати, а Петра ты не подозревал? — поинтересовался отец.
— Нет, — я прислушался к себе и повторил: — Нет. Не видел я его во всем этом. Этих двух… — тут уже словечко пропустил я, — видел, а его нет.
— Да, — согласился отец. — В Петре этой гнили нет. Эх, послушал бы он тогда Анастасию… Она его отговаривала на Ксении жениться. Жаль, не смогла…
— Жаль, — признал я. На словах признал, в душе не очень-то с этим и соглашаясь. История, конечно, не сильно радостная, но и закончилась благополучно, и много чему меня научила. Что ж, будем жить дальше…
Когда родные вернулись и семья собралась за столом, детективную историю пришлось рассказывать заново. Ни Шаболдина, ни доктора Штейнгафта, ни отца Маркела с нами не было, так что я имел возможность прихвастнуть и выставить себя, любимого, главным во всем этом расследовании. Возможностью этой я беззастенчиво воспользовался, так что в варианте для родных все выглядело гладко и складно. Отец, понятно, сопровождал некоторые места моего изложения хитроватыми и многозначительными улыбками, но красноречию моему не препятствовал.
А я разливался соловьем. Не то чтобы прямо уж так откровенно искажал действительность, так, приукрашивал, но слушали меня с раскрытыми ртами. Васька с Митькой, ясное дело, исходили на зависть, матушка и Татьянка все больше охали да ахали.
Честно говоря, вдохновение мне придавал не столько их интерес, сколько вид матушки. Конечно, цветущим я бы его не назвал, но той болезненности уже и близко не замечалось. Лицо боярыни Левской порозовело, глаза поблескивали и даже волосы, не так давно блеклые и терявшие цвет, светились чуть приглушенным темно-золотистым сиянием. Господи, вот же оно, простое человеческое счастье — видеть маму здоровой! Эх, был бы жив тот, прежний Алеша Левской, тоже порадовался бы…
— Иринка злая, она со мной не водилась! — подвела итог моим упражнениям в красноречии Татьянка. При сестренке я, понятное дело, про Аглаю не упоминал, да и Митьке рановато еще, пожалуй, такое знать.
— И это все потому, что ты прочитал Левенгаупта? — восхищенно спросил Митя.
— Не только прочитал, но и сообразил, к чему его слова относятся, — назидательно ответил я. — Ты, Митя, привыкай, что книги не только читать, но и понимать надо! А вообще да, спасибо умному человеку, подсказал…
— Ну, Левенгаупта ты скоро и сам поблагодарить сможешь, — усмехнулся отец. Должно быть, лицо мое выражало полное недоумение, потому что он тут же и пояснил: — Как я выяснил, лучшее преподавание артефакторики сегодня в Мюнхенском Людвиго-Максимилиановском университете, а именно там профессор Левенгаупт состоит членом университетского сената. Вот в Мюнхен ты и отправишься. Так что отдавай-ка свой гимназический выпускной лист на изготовление заверенной копии на немецком языке и готовься к отъезду.
Вот это да… Вот это поворот… А я ведь и правда профессора Левенгаупта лично и поблагодарю, у меня наглости хватит.
Впрочем, еще два дела у меня до отъезда теперь уже не просто в Германию, а конкретно в Мюнхен, у меня оставалось. Нет, даже три. Я сходил в губную управу, поговорил с Шаболдиным и Борис Григорьевич выписал-таки Ваньке Лапину премию аж в пять рублей. На ассигнации, правда. Ничего, к десятке серебром от дяди Андрея прибавка ощутимая. Я зашел к дяде Андрею и получил обратно свою шашку с заверениями, что все с ней в порядке, да с короткой запиской к отставному есаулу Турчанинову, каковой давал уроки владения этим экзотическим оружием. А третье дело…
Процесс по делу Ксении и Ирины Волковых полностью подпадал под определение суда скорого и справедливого. Скорого — потому что проходил всего три дня, а справедливого — потому что приговорил обеих к смертной казни через обезглавливание. Общество у нас тут, конечно, сословное, и в принципе возможны случаи, когда за убийство простолюдина боярин или дворянин могут отделаться штрафом, но вот покушения на жизнь своего же брата по благородному сословию тут караются строго. А поскольку Аглаю убили при попытке убить меня, а вдову Капитонову — для сокрытия той попытки, то оба убийства попали в приговор наряду со всеми покушениями на меня.
Женщин в Русском Царстве публично не казнили лет уже сорок, но заинтересованные лица на казнь в тюремных стенах допускались. Меня как потерпевшего, дядю как главу рода да отца как главу семьи заинтересованными лицами признали. Не знаю, как у отца и дяди, а у меня интерес был самый что ни на есть прямой — я видел, как умерла Аглая, и я хотел увидеть, как умрут ее убийцы. Обнаружив на тюремном дворе машину, получившую имя своего активного пропагандиста, я даже удивился. Надо же, и здесь гильотина появилась во Франции, и здесь ее рекламным агентом стал доктор Гильотен, [1] да еще и до нас это изделие добралось. Ну да, никакого революционного значения она же здесь не имела за неимением той самой революции, а гуманизму власти в России чужды не были.
С гуманизмом, на мой взгляд, в данном случае наблюдался явный и откровенный перебор. Когда мать с дочерью в одинаковых простых черных платьях и одинаково коротко остриженных, так, что почти невозможно было различить их между собой, вывели во двор, стало видно, что перед казнью обеих опоили, и не алкоголем, а каким-то забористым дурманом. Они, похоже, вообще не понимали, что происходит и что их в самом ближайшем времени ожидает.
Первой машине смерти скормили старшую, потом пришла очередь младшей. Головы продемонстрировали присутствующим, телам дали полежать, чтобы они истекли кровью, затем положили их в простые гробы, туда же отправились и головы, при этом палачу удалось их не перепутать. Гробы закрыли, не забивая, и отнесли в тюремную церковь на отпевание. Боярин Волков хоронить жену и дочь на семейном кладбище не пожелал, где они будут зарыты, меня не интересовало вообще, так что мы с отцом и дядей, не дожидаясь отпевания, отправились к нам. Выпили, посидели, разошлись.
Да, на торжество справедливости произошедшее в тюремном дворе как-то не особо тянуло, да и ладно. Аглая отмщена — а больше тут сделать и невозможно. Эта страница моей новой жизни перевернута, и хватит о ней. Главное — я полностью вжился в свою новую жизнь, я выжил, и будущее мое, пусть и было от меня скрыто, смотрелось куда приятнее, чем в тот день, когда я впервые открыл глаза в жизни номер два. Так что еще поживу, куда ж я теперь денусь-то!..
