— Осторожней, — предупредил Тим Ковени. — Это мой заработок.
Мы сидели на деревянной скамье в небольшом треугольном парке — кусты и сухая трава через дорогу от станции. Я разглядывал неглубокие чаши в пузырчатых полиэтиленовых упаковках, лежащие внутри его черной прорезиненной наплечной сумки: белое стекло со спиралью из переливчатой бронзы; густопузырящееся зеленое стекло; прозрачное стекло с чередующимися слоями парящих искорок — золотых, серебряных и аквамариновых; прозрачное стекло, вспыхивающее под пальцами нежно-фиолетовым…
— Сколько за это можно получить? — поинтересовался я.
— Пятьдесят фунтов за штуку. По спецзаказу — дороже. Тим Ковени был высоким худым парнишкой. Волосы он стриг коротко и красил в черный цвет. В ухе носил серебряное кольцо. Выцветшая зеленая футболка была неглажена и разодрана по шву под рукавом, а спереди усеяна прожженными дырочками. Мешковатые камуфляжные армейские штаны, грязно-белые кроссовки. Тим заметно успокоился, когда я закрыл его сумку и вернул ему.
— У тебя здесь более чем достаточно, чтобы уехать из Лондона, — заметил я. Он не отреагировал, а я продолжил: — Роджер Курт рассказал тебе о моем визите, так ведь? Он сообщил, что тебя разыскивает полиция, и ты решил быстренько заработать денег, чтобы иметь возможность смыться из города.
— Ничего подобного.
— Но ты направлялся к Кэмденскому рынку, верно? Там ты и продаешь свою посуду.
— Я сказал: так я зарабатываю на жизнь.
— Так ты сказал. Беда в том, что я тебе не верю. Ты оставил свою комнату, а теперь ищешь способ быстрее заработать. Кто-нибудь более подозрительный, чем я, мог бы подумать, что тебе есть что скрывать.
— Я уже много чего сказал. Почему ко мне опять цепляются?
— Хочу кое-что уточнить, — ответил я. — Мы можем посидеть здесь, отдышаться и потолковать, или можем сделать это в официальной обстановке. Я мог бы обвинить тебя в учинении препятствий расследованию. Комната для допросов. Магнитофон, видеокамера. Или приятный разговор здесь, на солнышке. Выбирай.
— Да не о чем мне с вами разговаривать, я ничего не сделал.
— Успокойся, Тим, успокойся. Не хочешь закурить?
— Господи, да у вас и настоящего курева нет! Я прикурил сигарету и выпустил дым.
— Ты всегда такой нервный?
— Мне действуют на нервы типы вроде вас, — со слабыми потугами на браваду выдал Тим Ковени.
— Что ты имеешь против полиции, Тим?
— Послушайте, я не хочу больше об этом говорить, понятно? Не хочу, и все. У меня голова кругом идет. — Он посмотрел на меня и попросил: — Дайте-ка мне сигарету.
Я протянул ему пачку и зажигалку. Он закурил, пытаясь скрыть дрожь пальцев.
— Где ты сейчас живешь, Тим? Молчание.
— Я же говорил тебе, что знаю — ты бросил свою комнату.
— У приятеля. Не стоит его в это дело впутывать.
— Мне нужен его адрес.
Тим Ковени выпустил дым и назвал адрес.
— Почему ты переехал из своей комнаты?
— Потому что чувствовал, как у меня голова раскалывается.
— Но ты все же нашел в себе силы немного поработать.
— Я не скрывался, иначе не пошел бы в мастерскую.
— Давай начистоту. Ты вернулся, чтобы забрать эти изделия, потому что тебе срочно понадобилось добыть денег. Ты чего-то боишься. Почему ты мне об этом не расскажешь? — Вновь тишина. — Давай поговорим о работе Софи. Ты помогал ей в шоу, которые она транслировала на своем сайте.
Тим Ковени пожал плечами, не сводя глаз с ползущих по дороге машин. Трава в парке была сухая, выбеленная солнцем. На потрескавшейся почве под кустами поблескивали мятые жестянки и осколки стекла.
— Я не единственный ей помогал. Это была просто ерунда. Для смеху… Послушайте, я уже об этом рассказывал.
— Мне всего лишь нужно еще раз с тобой по этому пройтись, чтобы уточнить детали. Сам знаешь, Тим, полицейским всегда нужно все десять раз переспросить. И только. Мы просто спокойно поговорим. Никаких подтверждений фактов, никакой записи. Я уже беседовал с Люси Мэтьюз, и она описывала мне то, что вы проделывали втроем. Кто-нибудь еще участвовал?
— Вряд ли.
— А вы с Софи делали что-нибудь без Люси? Он опять пожал плечами, и я добавил:
— Люси говорила, такое бывало. Чем вы занимались?
— Я уже сказал: откровенная ерунда.
— Позволь рассказать тебе кое-что о работе полиции, Тим. Большей частью мы пытаемся докопаться до истины. Иногда по каким-то причинам людям бывает трудно говорить правду полиции. Даже честные люди кое-что пропускают, когда беседуют с нами. Иногда преуменьшают свою роль, или говорят, например, что не видели того, что на самом деле прекрасно видели. А все потому, что не хотят, чтобы их впутывали. Что вполне естественно, ибо работа полиции имеет отношение к грязной стороне человеческой природы. Но это означает, что полиция очень хорошо понимает, когда говорят правду, а когда нет. Боюсь, ты не слишком откровенен со мной, Тим. Так что давай начнем все сначала. И давай будем во всем откровенны, потому что я думаю, в глубине души ты хочешь сказать мне правду.
— Я и говорил правду. Мы маялись дурью. Что еще?
— Ты невысокого мнения о ее искусстве.
— Вы это о чем?
— Ты сказал, что вы маялись дурью, но это же был ее курсовой проект. И для нее он был столь же важен, как для тебя твоя стеклянная посуда.
— Ничего подобного. Искусство перформанса, концептуальное искусство и все такое — это совсем не одно и то же.
— Тебе оно не нравится.
— Я считаю это мошенничеством.
— Но ты помогал Софи.
— Почему бы и нет? Как говорится, для друга ничего не жалко.
— Значит, она была твоим другом.
— Ну, была.
— И чем вы двое занимались как друзья?
— Там не было ничего такого.
— Какого такого, Тим?
— Никакого того, что может быть у вас на уме.
— Ты все крайне усложняешь, Тим… Он не ответил, и я решил сменить тему:
— Как вы подружились? Вы занимались искусствами совершенно разного рода, вышли из совершенно разной среды.
— Вряд ли это может что-то значить, — проронил он не без горечи. — И уж всяко, ничего не значит в колледже.
— Но это имеет значение.
— Да. Вот почему эта страна так протухла. Люди видят только то, что хотят. Значит, кто-то вроде меня, парня из Ливерпуля, из рабочей семьи, непременно должен быть кем-то вроде хулигана, так?
— Как я понимаю, у тебя не много друзей в колледже?
— У меня тьма приятелей.
— И у тебя есть девушка, Тим, правда?
— Это не имеет никакого отношения к Софи, — резко вскинулся он. А потом снова ссутулился, сжался на краешке скамьи — локти и колени торчком. Не человек, а клубок нервов.
