и пошел к храму. Подойдя к церковной келье звонаря, он постучал в дверь. Звонарь, когда понял, кто пришел к нему, бросился перед Мельником на колени и начал истово благодарить за свое спасение. Мельник даже растерялся от такого бурного проявления чувств. Велел звонарю подняться с колен и отдал ему собранный ужин. Но только Мельник хотел было откланяться и уйти, звонарь остановил его:
— Подожди, сядь, разговор есть.
Звонарь усадил Мельника на лавку под образа, выглянул зачем-то за дверь, плотно прикрыл ее, сам уселся на колченогий табурет напротив Мельника и начал говорить:
— Выслушай меня, да не перебивай. Знаю я, кто Настеньку порешил, — сразу огорошил звонарь Мельника.
— Как?! — вскинулся, было, Мельник, но звонарь жестом остановил его:
— Не перебивай. Думал я, сам душегуб скажется, когда увидит, что невинного повесить могут. До последнего надеялся, и когда в погреб заперли, и пока в острог везли. Все думал, что… Ну, да ладно, не обо мне сейчас речь. Раз уж так дело повернулось, назову тебе имя, а ты уж сам решай, сказать ли кому или нет. Спросишь, почему я тебе это рассказываю, а не кому другому? Старосте или настоятелю. Так скажу, что начало этой истории давнее, и тебя напрямую касается. Вот прежде, чем я имя тебе назову, расскажу все с самого начала. А там уж ты сам решай, как поступить с душегубом. Я ведь, соколик, родом из той же деревни, что и родители твои. Это уж потом, как супружницу свою похоронил, сюда перебрался. Не смог один жить там, где вместе с ней вековали. Преставилась моя Машенька через полгодочка, как то горе в вашей семье случилось. А жили мы с ней в нашей деревне аккурат рядом с вашим домом, межа у нас общая была. Всех вас детей соседских с самого рождения знал, тебя дитенком совсем на ручках бывало нянькал. Своих-то деток нам Бог не дал.
— А что за горе, дядя Парамон? — не выдержал Мельник.
— Погоди, не торопи. Все скажу. Сестра у тебя была старшая, — начал было звонарь, но, взглянув в лицо Мельника, спросил, — да ты не удивляешься, гляжу?
Пришлось Мельнику рассказать все про Черную Волчицу. И что именно ее должен благодарить звонарь за свое освобождение и обретение сокровищ. Рассказал он и про те видения, которые принесла ему волчица.
— Вот так я нашу Асеньку и вспомнил, — на глаза Мельника навернулись слезы.
— Ну-ну, похлопал Мельника по плечу звонарь. Не кручинься. Настенька твоя на небесах, молится за нас, голубка наша. Может, благодаря ей только мы и живы сейчас. А то, что на небесах, это даже и не сомневайся: уж до чего была добрая, да отзывчивая. А тебя пуще жизни своей любила. Да и ты ее тоже. Бывало в храме на службе всей семьей стоите, так ты за Настенькин подол все и держишься, а не за мамкин. И по дому чего делает, все ты при ней. В лес, да на речку тоже все вдвоем ходили. Вот и в тот день она тебя с собой взяла… — звонарь надолго замолчал. — Что там в точности приключилось, так и не дознались тогда. Нашел ее отец. Так на руках домой и принес. Вернулся, а голова вся седая. Мать ваша тогда с горя умом тронулась, увезли ее вскоре из деревни. Да и ты несколько месяцев у нас с Машенькой жил, болел долго. Как нашли тебя без памяти у крыльца, так ты потом и не помнил ничего, как очнулся. И Настеньку, и мамку свою забыл. Но то и к лучшему было. Не знал я, что ты видел того… Но ведь и мал ты был, даже и помни ты чего, не узнал бы его, наверное.
— Узнал бы, у него родинка приметная над ухом была, — возразил Мельник.
— Чего уж теперь. Безнаказанным он остался тогда. Обвинили было молодого цыгана. Табор там стоял неподалеку. Ленту Настенькину у него нашли, на гитаре повязана была. Спрашивали, откуда лента? Сказал, что на реке нашел, понравилась, вот и взял. Не поверили ему тогда, схватили, в острог, как меня повезли. Но отбили его тогда цыгане по дороге у конвоя. Тут же табор снялся и исчез. С тех пор цыгане в наших краях и не показываются. А тебя, как Маша моя хворать сильно начала, отец твой обратно к себе забрал. Уж и мамку твою увезли к тому времени, и пообвыкся он немного один с сыновьями. Так вы впятером и жили потом. Но и я старался за тобой приглядывать, уж больно ты молчаливым да нелюдимым рос. А когда тебе десять годков исполнилось, столковались мы с нашим мельником, чтобы он тебя в ученики к себе приспособил. Сына у него не было, а ремесло передавать кому-то надо. Но не каждому такое уединенное дело по нраву. А вот для тебя в самый раз. Отец твой тоже не возражал, тяжело ему вас четверых одному поднимать было. Да и под приглядом моим ты тут был. Ничего не скажу, не обижал тебя мельник, как родного растил. Вот и дочку тебе сосватал. А то ты ведь так бобылем и прожил бы. Деток бы только еще вам с супругой завести.
Звонарь замолчал. Теперь уже Мельник не торопил его.
— Так вот что я тебе, касатик, скажу. Нашу сиротку тот же упырь порешил. Здесь, в селе он живет. И про родинку ты верно знаешь. Есть она у него, только не видна. Волосами он ее прикрывает. Видел я тогда, двадцать лет назад, его. Как он бежал огородами домой, рубаха грязная вся, на самом будто лица нет. Но, думаю, отец у него тоже все понял. Спрятали родители его. Сказали, что к дядьке уехал. А потом, ночью и в самом деле увезли его в другое село. А осенью сосватали ему невесту богатую, да отселили их в отдельную избу. Не было у меня доказательств тогда, не с чем было пойти к уряднику. Вот и сейчас, не знаю, как поступить. Уверенность есть, а доказать как, не знаю. И карта еще эта. Ума не приложу, как ему удалось ее забрать, ведь только вот до схода за киотом лежала. А потом все этот убивец у меня на глазах был. Не отлучался никуда.
Звонарь замолчал, обернулся, словно прислушиваясь к чему-то за дверью.
— Ну-ка, посмотри, нет ли там кого, — тихонько попросил он Мельника. — Половица скрипнула.
Тот быстро встал, крадучись подошел к двери и быстро распахнул ее. В коридоре было темно, но
