– …Может, вам попробовать смотреть сериалы на других каналах? Про молодёжь? Или американские?
– Да, наверное. Американское – это то, чего мне не хватает.
«Вот если бы ты в тридцать седьмом выпутался и пережил войну, то смотрел бы после войны трофейные и союзнические фильмы, а теперь не судил, о чём не знаешь».
– Простите.
– Прощаю. И перестаньте вы всё время извиняться, Энгельгардт, институткой себя чувствую.
– Ну, – сказал Саша, – это не страшно. Никто другой перед вами всё равно не извинится.
Когда Кошкин, допив чай, ушёл по своим делам, дядя Миша хитро улыбнулся и сказал:
– Демонстрацию готовит. К седьмому ноября.
– Нелегальную?
– Да зачем же. Показывал мне бумажку с разрешением.
Саша представил Кошкина скучно возящимся с разрешённой демонстрацией и усомнился.
– Ничего странного. Ты хоть понимаешь, в каких чинах этот человек был? А человек в больших чинах, скажу тебе по себе, видит ситуацию im Grossen – если, конечно, он способен что-то видеть – и никогда не видит частностей. Для небольшого настоящего дела капитан нужен, майор, а генералы смотрят на карты сражений… На таких картах небольшие дела неразличимы. Зато общий план как на ладони.
– Так уж это и генеральное сражение, разрешённая-то демонстрация. Скорее дымовая завеса.
– Плохой симптом, голубчик Энгельгардт, когда заговоры всюду мерещатся. Это означает, что ты поверил в их действенность. Того гляди, станешь заговорщиком сам.
– Мне нет ради чего.
– …Давай-ка мы пройдёмся краны проверим. Чинили на днях, погляжу, как работает.
– …
– Идём, говорю. Где маленький порядок вокруг себя, там и чувство большого порядка. Что-то вроде готовности к самообороне при всяком бедствии.
Седьмому ноября, как известно, предшествует четвёртое, и в город Филькин, в преддверии даты, прислали из Москвы нового мэра.
Филькинская общественность – частью раскатавшая губу на пустое кресло, а частью свои ожидания и проплатившая – встревожилась, и даже те, кто ни за что не платил и ни на что не претендовал, хмурили лбы: ну не любят в провинции эффективных московских менеджеров и загодя ждут от них всякой пакости и начинаний не столько в дурном, сколько дурных. Когда же новый мэр оказался либерал и красавец, с молодой холёной бородкой и умными глазками, местные, от госаппарата до таксистов, перевели дыхание и стали гадать: на кормление его пустили, в ссылку или прямо в расход.
Как Ивану-царевичу, мэру предстояло пройти заколдованными дорогами тридевятого царства…
железные сапоги истоптать… каменные хлебы сгрызть… одних чудовищ перехитрить, с иными сразиться, и первым в череде испытаний должен был стать День народного единства, праздник, предъявляющий миру нашу консолидацию вокруг национальных интересов и фундаментальных ценностей.
Несчастливый этот выходной не заладился с самого начала: настоящим днём консолидации население считает 9 мая, а в пику на митинги под красным флагом всё чаще ходят не только старички, на которых можно положиться, что они невдолге естественным образом перемрут. И даже те, кто к седьмому ноября равнодушен, ликовать четвёртого не спешат. Вот и посмотрим, сказала Москва своему эмиссару, как ты умеешь консолидировать, а в особенности – предъявлять: чтобы утром помаршировали на свежем воздухе, днём вспомнили о связи времён, а вечером выпили, закусили и посмотрели трансляцию торжественного приёма в Кремле.
Делать нечего; каменный хлеб сам собой не съестся – а эффективный менеджер потому так и назван, что накрывает стол не себе, а другим. Игорь Львович Биркин (двоюродный брат Виталика, кипучему легкомыслию Виталика и всей его деятельности явно и подчёркнуто неблаговоливший) поскрёб… нет, про такого не скажешь «поскрёб в затылке» или «почесал репу», даже и не смешно, достаточно поглядеть, как он отдраен, отполирован, и при этом смотрит славянофилом… да! это славянофилы новейшей, наконец-то, формации, чистюли и франты… в общем, провёл Игорь Биркин рукой по пробору и созвал жителей Филькина, и чудовищ, и сказочных животных, посовещаться.
Нежданно-негаданно совещаться пригласили и Сашу: так он узнал, что стал фигурой филькинского ландшафта. (Фигурой, но не персоной. Персоны собирались без огласки, в кабинетах, на дачах и в банях, их общение состояло из отрывочных, вроде бы и не к делу, слов, перемигиваний, жестов – всё на дуновениях… на эманациях…)
Встречу назначили в библиотеке, библиотека предоставила малый конференц-зал. Там, за большим овальным столом, обычно собиралась лит-студия, и Игорь Львович, знакомясь с площадями и пространствами, как глянул, так обомлел: настоящий дубовый стол, не то что прежних времён, а времён плюсквамперфекта; барство за ним сиживало, земство, рыцари короля Артура, глянешь, дотронешься – и сам ты барин, рыцарь, под рыцарем конь… скачи… бей копытом… и сопровождавшие Биркина заведующая и Вера Фёдоровна обомлели тоже: положил москвич зоркий глаз на библиотечное добро, перетащит к себе в мэрию, если не сразу на квартиру… из краеведческого музея вещи только так пропадают, чекистский генерал ходит туда, как к себе в кладовку… Ну нет! пусть только попробует! И пожилые женщины переглядываются – грозный огонь в глазах! – а новый мэр, даже не подозревая, что докатился до кражи библиотечного имущества, просит провести заседание именно здесь.
Когда Саша пришёл, стол был на месте, и вокруг него уже рассаживались.
С Сашей поздоровалась Вера Фёдоровна. (Приятная женщина со стальными душой и нервами.)
Его познакомили с директором краеведческого музея. (Приятный мужчина с бесконечно усталыми глазами.) Ему показали главного редактора филькинской газеты. (Бодрый, быстрый. Не Сыщик и не Любочкин; сам вообще не пишет.) Большинство воскрешённых он знал. Вот профессор Посошков: чем-то озабочен, но не забыл кивнуть и улыбнуться. Вот Брукс: тоже кивнул, удивлённо и свысока. Кошкин, серьёзный и сдержанный, с разрешением на демонстрацию в кармане. Тридцать четвёртая комната почти в полном составе. Дядю Мишу почему-то не пригласили: видимо, маленький порядок вокруг себя – это для становления гражданского общества несерьёзно, а серьёзно – громкие речи, газетные фельетоны и толкотня на митингах. Брукс был – а дяди Миши нет, не было.
Ну, стало быть, расселись. (Не без вежливой борьбы за место рядом с мэром или прямо напротив.) Игорь Львович приветливо смотрит на присутствующих и говорит, что присутствующие наверняка понимают, каким необычным получится четвёртое ноября на этот раз. (Саша смотрит в окно; за окном стоят человеконенавистнические дни октября с их тяжёлой серой мглой, грязью дорог и осклизшими от ливней и мокрых вьюг деревьями.) Подлинное единство, говорит Биркин, заключается в том, что все мы, столь разные по жизненному опыту и устремлениям, готовы сплотиться, когда речь заходит об основных, базисных условиях существования государства – перед лицом кризиса, внешней угрозы и иных вызовов времени. (Вот прямо сейчас бледный красивый парень из тридцать четвёртой комнаты, боевик, бывший Марьи Петровны, идёт, аккуратно озираясь, по аллее центрального парка к ротонде, творению ссыльного архитектора, а из ротонды ему навстречу выходит полковник Татев и показывает удостоверение.) Когда-то, говорит Биркин, великой России предпочли великие потрясения. (Вот эти самые люди, думает он. Рехнуться можно.) И лишь зайдя в исторический тупик, мы осознали, насколько пагубен был путь бескомпромиссной вражды, революционной ломки устоев и отказа от наследства. Устои – это устои. Наследство – это наследство. Вы согласны, Александр Михайлович?
