лучше всего. То, к чему твое жизненное призвание. Прими его и выполни свое предназначение.
Я вздрогнул.
На крохотную долю секунды снова провалился в тот тяжкий дурман в подворотне, когда надо мной склонилась фигура в саване.
“Придет час, когда тебе нужно будет посмотреть Мне в глаза, и Я задам тебе один-единственный вопрос: за что ты ненавидишь Меня? Ведь Я не сделал тебе ничего злого?”
Получается, Падший знал?
Знал, что я приду по его черную душу?
— А я сумею? — вырвалось у меня.
— Не попробуешь — не узнаешь, — пожал плечами Павел. — Во всяком случае, у тебя будет новая Цель. Выбор у тебя тоже есть. Если откажешься, эту задачу за тебя выполнит кто-нибудь другой. Или не выполнит. Вот и все.
Я допил чай, поставил кружку на паперть, взволнованно произнес:
— Я даже не знаю, есть ли другие Палачи… Матерей несколько… Зрячих тоже. Может, и Палачей?
Сам отчетливо услышал в голосе надежду. Павел вскинул на меня глаза.
Я встал — было не усидеть. Мысль о том, что по земле бродят такие же, как я, здорово завела. Не говоря уже о возможности прикончить Падшего… Павел невозмутимо наблюдал за мной.
— Думаю, что больше всего ты страдаешь от одиночества, — сказал он. — И не от одиночества тела, а от одиночества души. Ищешь родственную душу — и не находишь. А то, что ты ни во что не веришь, превращает это духовное одиночество в адские страдания. Человек не может жить ради самого себя, равно как и любая вещь не существует ради самой себя. Даже если эта вещь — вся Вселенная, понимаешь? Иначе образуется рекурсия — бесконечное и бессмысленное отражение самого себя. Рожать детей только для того, чтобы они рожали внуков, а внуки — правнуков, всё это такая же рекурсия, как вообще не иметь семью и жить одному. Порочный круг, Уроборос, кусающий себя за хвост. Слышал о таком?
Я читал совсем недавно, в одной из своих книжек. Кивнул и спросил:
— И как разорвать этот круг?
Павел покосился на колокольню и пожал узкими плечами.
— Творить что-то хорошее и полезное для других. Жить ради других. Даже смерть ради другого обретает смысл. Ты ведь в курсе, что ни одна религия не поощряет самоубийство? Знаешь, почему? Потому что это в высшей степени эгоистичный поступок. Смерть ради самого себя значит очередную рекурсию.
Он замолчал и стал собирать свои небогатые пожитки. А я минуту или чуть дольше старался переварить сказанное.
— Мне надо идти… — наконец путанно сказал я. — Подумать… Наверное, я должен сказать тебе “спасибо”, Павел…
— Это необязательно.
— Ты мне помог… наверное. По крайней мере, мне уже не так хреново, как полчаса назад.
Сектант — или кем он был? — кивнул.
— Главное — задавать правильные вопросы.
— Помог, но ни хрена не успокоил, — добавил я. — Скорее, наоборот. Кто ты такой? И откуда знаешь, что сегодня воскресенье?
— Я тот, кто, кажется, выполнил сегодня свое маленькое предназначение. Поддержал в трудную минуту одного человека… Чему очень рад. А какой сегодня день — понятия не имею. Для меня сейчас каждый день — воскресенье.
Я помялся. Неуверенно предложил:
— Пойдешь со мной?
Павел ответил мне еле заметной улыбкой.
— Я скоро умру, мой нежданный друг. У меня лейкемия. До Великой Перемены я страдал от того, что неизлечимо болен. И вся моя семья страдала. Но так вышло, что я пережил их всех. И заодно обрел покой. Гуляю вот по свету, размышляю о жизни, любуюсь природой. И никакие чудовища меня не трогают… возможно, потому что я сам стал частью природы. Чувствую себя хорошо, но моя дорога скоро оборвется. Я знаю. Зачем я тебе? Иди своей дорогой — она может быть длинной. Выбор у тебя есть — в отличие от таких, как я. Всегда помни об этом.
И я пошел, боясь оглянуться и встретиться с ним взглядом. С запозданием понял, что не назвал ему своего имени. И так и не вошел в храм. Но, наверное, это было неважно.
***
…Снилось, что я лежу в спальном отсеке автодома и не могу пошевелиться, а за окнами — непроглядный мрак, и из этого мрака надвигаются страшные тени. Я пытаюсь вскочить, но ничего не выходит; стараюсь заорать, но из горла вылетает лишь хриплый стон. А тени уже просачиваются внутрь, трогают мои голые ступни, щекочут пятки, готовятся схватить острыми зубами…
Затем неожиданно стены автодома испаряются в мутной дымке, и вот я лежу на чем-то ровном и безграничном в туманном мире без звезд, солнца, луны и собственно неба. В этом мире нет ничего, кроме бескрайней хмари, скрывающей неведомое.
За моей головой кто-то высится — высокий и угрожающий. На нем высокая корона, потому что он — повелитель.
Это Падший.
“За что ты ненавидишь меня?” — шепчет он, и в голосе нет ничего страшного. Он почти ласков.
“Из-за тебя погибла Ольга”, — бормочу я и сам не слышу своих слов.
“Нет, не из-за меня. Это ты застрелил ее”.
“Чтобы до нее не добрались Буйные! — сиплю я. — Три Волны… Это ты их вызвал!”
“Ты вправду считаешь, что Три Волны вызвал я? Я сам — часть целого, я — Четвертая Волна. В этом новом мире каждый делает свое дело. Мое дело — освободить вас от оков”.
“Пошел ты…”
“Ты сам не знаешь, за что меня ненавидишь… Я не сделал тебе ничего дурного…”
Я пытаюсь его обматерить, хотя понимаю, что Падший прав. Он и впрямь не сделал лично мне ничего плохого.
Кто внушил мне эту ненависть?
Это я убил Ольгу, а не Падший. Почему же я так яростно виню его в этой смерти?
Я проснулся почти в полной темноте. Небо заволокло тучами: ни звезд, ни луны. К тому же вроде бы сейчас новолуние. Час глухой.
Я тяжело дышал, лежа на койке, сердце колотилось, как после пробежки.
Так за что я ненавижу Падшего?
Матерь Кира сказала, что Падший — фейк, ложь, покрытая клеветой и неправдой. Я тогда подумал, что он и есть клеветник. А сейчас усомнился. Возможно, это его оклеветали!
Чувство тревоги и легкого удушья не пропало, несмотря на пробуждение. Я с силой потер лицо, но морок не желал спадать. Мерещилось, что проникшие в дом тени по-прежнему здесь, обступают меня во тьме.
Я потянулся к выключателю, чтобы на секунду осветить помещение и убедиться, что все в порядке, но устыдился этого детского желания. Понятно же, что никого тут нет…
Тогда почему у меня такое яркое
