6 марта
— Обсчиталась я, обсчиталась! — на пронзительной ноте выкрикивала полная, рыхлая женщина в засаленном белом халате, надетом поверх зимнего пальто и в сбившейся на бок норковой шапке.
Она сидела, расставив крепкие ноги. Опухшие красные руки с тяжелыми желтыми гайками колец и грязными ногтями патетически взлетали вверх. Обветренное, кирпичного цвета лицо изображало глубокое страдание, но маленькие глазки, глядевшие из-под припухших век, были совершенно спокойны. Видимо, не в первый раз попала она в такую переделку, и раньше все кончалось благополучно. Сейчас она свято верила, что все будет тип-топ.
Я думал иначе. У меня не было оснований верить в благополучный исход нашей беседы для продавщицы. Сигналы об обсчетах граждан, о завышении цен на товары в киоске поступали и раньше, но взять ее с поличным моему другу, оперуполномоченному ОБХСС, капитану милиции Снегиреву никак не удавалось. Сегодня были подключены общественники. Серия контрольных покупок, и… Клековкина сидит передо мной.
Я посмотрел в ее глаза. Она поняла, точнее почувствовала, что я не вижу в них того, что пытается изобразить лицо, и спрятала глаза в смятый носовой платок.
Семен Снегирев сидел у окна и с любопытством разглядывал “кающуюся” грешницу. Он провел маленькую операцию, увенчавшуюся успехом, и должен бы радоваться. Но на его круглом лице уже появилось сочувствие, ему было жалко Клековкину. Вот и всегда так. Теперь он будет долго думать, как же так случилось, что она преступила закон, что толкнуло ее.
Семена я знаю давно. Мы с ним дружим, как говорится, семьями, если меня одного можно считать семьей. У него же семья, как семья: жена Галина, она ворчит на него за то, что он поздно возвращается с работы, думает только о своих делах и мало помогает на даче.
Ворчит, но всегда ждет; и двое мальчишек, которых Семен любит больше всего на свете. Еще один член семьи — старенький, горбатенький “Запорожец”. Он часто ломается, но Снегирев с завидным упорством ремонтирует его, и вновь по утрам гордо выруливает на площадку перед райотделом, вызывая добродушные насмешки сослуживцев. Семен к этому привык и не реагирует. Вообще, в райотделе Снегирева любят. Характер у него, хотя и немного ворчливый, но мягкий и покладистый, внешность тоже располагающая: маленький крепыш с доброй и ласковой улыбкой, высокий лоб с солидными залысинами, мягкие светлые волосы. В свои тридцать шесть лет он считается универсальным специалистом: одинаково успешно “занимается” спекуляцией, хищениями в системе торговли и общественного питания, строительством и многим другим. В нем нет ни грана нахрапистости или резкости. Не понятно, почему его так боятся расхитители всех мастей?
Возгласы продавщицы стихли. Она сообразила, что дело принимает серьезный оборот, и затаилась.
Допрос дался мне не очень легко. Он то и дело прерывался артистичными всхлипываниями и трубным шмыганьем носа, нередка Клековкина переходила в атаку: “А вы пойдите, встаньте на мое место!” Спрашивается, почему ее оттуда, с этого места, метлой не выгонишь? Но я не задавал этого вопроса. Ответ был известен заранее: семеро по лавкам да муж пьяница. Бедные мужья, они и не предполагают, в каком свете выставляют их в подобных ситуациях: и зарплата у них никудышная, и пьют они каждый день, и по дому не помогают, и к детям равнодушны.
Клековкина расписалась в протоколе и, тяжело передвигая ноги, направилась к выходу, у порога обернулась, лицо преобразилось, стало бойким и агрессивным.
— Я на вас жаловаться буду!
— Не забудьте, моя, фамилия — Ильин, — устало отпарировал я.
Семен протянул пачку папирос. Закурили.
— Николай, с каким там утопленником Петр и Роман носятся? Говорят, Осипов их совсем загонял.
Мне было не до утопленников, но я все рассказал Снегиреву об этом запутанном деле.
— Действительно, ребус, — потирая подбородок, протянул он.
В пустом помещении штаба исправительно-трудовой колонии было прохладно и тихо. Роман еще раз прошелся по коридору, подергал двери. Оперативных работников на месте не было. “Тоже где-то бегают, — подумал он, — на месте не сидится, опера есть опера”.
— Дневальный! — гаркнул Роман.
На втором этаже послышались быстрые шаги, и по лестнице торопливо сбежал дневальный из осужденных.
— Здравствуйте, — вежливо приветствовал он оперуполномоченного.
Хотя Роман был в штатской одежде, дневальный, высокий, худощавый, улыбающийся человек в очках, сразу отнесся к нему с почтением, так как оперативник держался уверенно, а главное — он был одет не в черную форму осужденных, и у него на груди не было таблички с фамилией и номером отряда. Кроме того, на территорию колонии просто так не попадешь, а значит…
— Вызовите мне Куфтина, — сказал Вязьмикин.
— Сейчас устроим, проходите, пожалуйста, в мою комнату.
Вскоре в комнату вошел невзрачный мужичонка лет сорока пяти.
— Здравствуйте, моя фамилия Куфтин.
— Вы беседуйте, а я пойду порядок наводить, — подскочил дневальный и исчез за дверью.
Куфтин переминался с ноги на ногу. Роман подвинулся на диване и предложил ему сесть. Тот боязливо опустился рядом.
Вязьмикин еще в дороге обдумывал, с чего начать разговор, но так ничего стоящего и не придумал, решив начать с вопроса, который придет в голову первым.
— Куфтин, вы не знаете, откуда у Мозгунова была записная книжка?
Осужденный непонимающе захлопал ресницами. Он, вероятно, ожидал, что его начнут расспрашивать, как Мозгунов оказался в воде, а тут какая-то книжка.
— Без понятия, — прошамкал Куфтин беззубым ртом.
— Может, обокрали кого-нибудь? — подсказал Роман.
— На кой хрен мне это надо! Зачем бы я тогда рыбалил?! Я, может, из принципа не крал. Может, я честно жить решил. Обокрали. Скажете тоже, — обиделся Куфтин.
— Зачем же тогда Мозгунова купали? — пробасил Вязьмикин.
Куфтин насупился и отвернулся.
— Откуда я знал, что он пузыри пускать начнет? Всю жизнь на реке и, на тебе, плавать не умеет! Страдай теперь из-за него… Я его окунул малость, а он, как колун под воду ахнул.
— Что же вы сразу не признались?
Куфтин подскочил и картинно развел руками, как в фильме “Трактористы”:
— Испугался… Все, думаю, хана тебе Толик, припух. Вышак корячится. Иди доказывай, что случайно! Как же, поверят! Судимостей-то на плечами… Бежать. Да не успел, с этой дракой в совхозе замела меня. Я с дуру-то, как подумал, что и убийство Мозгатого прилепят, сопротивление оказал. Сейчас, думаю, браслеты накинут и каюк. Меня Кромов задерживал. Хороший мужик, в рапорте даже не упомянул, что я сопротивлялся, правда, рука до сих пор побаливает, как он на прием взял. Посадили меня за хулиганку с применением ножа, сюда определили, а умные люди посоветовали, кайся, говорят, пока не поздно, все равно еще пять лет мотать осталось. Зачтут, говорят, ты ж мужик, нарушений режима нет, много, говорят, за неосторожное не дадут… Ну я и написал.
