И вот тогда это случилось. Без особого, приходится повторить, повода.
– Да! – закричал доцент Энгельгардт. – Я её принимаю! Эту страну! С милицией, оппозицией, коррупцией и нефтезависимостью! С государем! С народом! С интеллигенцией! С советским прошлым! С имперским прошлым! С самодержавием, православием и народностью! С КПСС! С КГБ! и с тремя разделами Польши!
«Польшу-то ты зачем приплёл?» – спросил потом полковник Татев.
Саша оглянулся и увидел, что вокруг столпились, и бесконечная враждебность написана на лицах. Это были тупые лица – без мысли, без огня. Наступила тишина. И в тишине прозвучал отчётливый, ясный голос специалиста:
– Во всяком случае, свои деньги он прекрасно отрабатывает.
После скандала Саша хотел одного: убежать, спрятаться. Он притащился в деревянный двухэтажный дом, в котором пару дней назад с помощью дяди Миши снял комнатку, не раздеваясь сел на стул. В доме с печным отоплением и отсутствием водопровода человек твёрдой воли нашёл бы чем себя занять в этих печальных обстоятельствах, но доцент Энгельгардт не был человеком твёрдой воли. Его глаза останавливались на взывавших о действии предметах, но мозг не делал никаких выводов. День начался так хорошо, а закончился кошмаром: многие дни так начинаются и заканчиваются, многие жизни.
В дверь постучали.
Саша встал, пошёл, открыл.
– Казаров?!
– Войду?
Вместе с Казаровым вошёл клетчатый баул, который Казаров сразу же затолкал под кровать.
– Подержи у себя пару дней.
– А что там?
– Не боись, не бомбы.
– Если я куда пропаду, – поколебавшись, сказал Казаров, – отвези Василию Ивановичу. Или полковнику своему отдай. Только не нашим, не бывшим. Никому из них. Вообще никому. Ты понял?
– Понял. А как ты меня нашёл?
– Ты ведь не прячешься. Все знают, где тебя искать.
– Может быть и прячусь, – сказал Саша мрачно. – Какая разница, прятаться или нет, если всё равно находят. Как там Василий Иванович?
– Что ему сделается? Воюет с кем может. Ты, главное, не проболтайся. На тебя никто не подумает.
(Вот прямо сейчас уходят из мэрии последние гости, и кто-то спрашивает Биркина о перспективах питерского доцента, и Биркин отвечает: «У меня репутация честного человека, и я хочу, чтобы она такой и осталась».)
– И долго мне молчать?
– Два дня, три дня. Ты спокойно молчи, не трясись. Занимайся своими делами. Выйди-ка в коридор, погляди.
– Пусто, – доложил Саша, открывая дверь и выглядывая.
– Лучше я, пожалуй, в окно.
– …Если тебя случайно увидят вылезающим из окна, то запомнят гораздо лучше, чем если бы увидели идущим по коридору.
– Случайно не получится. Посмотри, какая темень.
(Вот прямо сейчас, прямо здесь пусто и тихо, как в самом глухом медвежьем углу, но в других кварталах, на других улицах появляются из темноты мрачные тени.)
– Смотрю.
Они погасили свет, открыли окно, а потом Казаров растворился в темноте, а Саша остался, прислушиваясь… ах, до чего тихо! до чего темно и холодно… прислушиваясь и чувствуя, как отпускает его собственная боль. (Так отступают, чтобы перегруппироваться для нового удара, непобеждённые войска.) Когда в дверь снова постучали, он возился с дровами и щепочками.
За дверью стоял человек совершенно ему не знакомый: среднего роста, плотный, со светлыми широко поставленными глазами.
– Ромуальд фон Плау, – сказал он, представляясь. – Ваш сосед. Вы ничего подозрительного не видели?
Необходимость лгать одних бодрит, а других деморализует. Прежде чем ответить, Саша неуклюже отступил в сторону. (И ему показалось, что этот посетитель, хотя и стоит сейчас, спокойно опустив руки, войдёт в комнату вне зависимости от того, дадут ему дорогу или нет.)
– Не видел. Но ведь меня и не было, я только недавно вернулся. А что случилось?
Вопрос «что случилось» человек по имени Ромуальд пропустил мимо ушей. Он вошёл, прошёлся по комнате, быстро глянул на стол, по углам. На столе были свалены Сашины вещи, по углам – хозяйские тюки.
– И где вы были?
– В мэрии.
– Весь день?
– Утром и вечером на приёме.
Саша сердито запнулся. Ему не хотелось, чтобы его допрашивали – как школьника, как подозреваемого, – и он не понимал, как так вышло, что этот человек, со всей очевидностью, его допрашивает.
– Простите, я не вполне понимаю, кто вы такой и что вам нужно.
Незваный гость как-то машинально, привычно сунул руку в карман и тут же что-то вспомнил… там, в кармане, пальцы нашли пустоту… вспомнил и с досадой нахмурился. В его светлых и довольно бесхитростных глазах промелькнул гнев, промелькнуло, может быть, даже желание всё объяснить зуботычинами. Но ничего такого он не сделал. Подхватил – с вежливеньким «разрешите?» – стул, прошагал с ним к окну, установил, уселся, достал (ещё одно «разрешите?») портсигар и, закурив, поинтересовался:
– Насколько издалека я должен начать?
«Просто начни».
– Как вам удобнее.
И Саша подал гостю пепельницу.
– Я ищу вора, – сказал Ромуальд. – Грязного вора, который выломал мою дверь и взял то, что принадлежит не только мне одному. Это делает разницу, когда вор крадёт не у одного, а у многих. У всех.
«Ну гад же ты, Казаров, – подумал Саша. – Ну гад».
Впервые увидев своё новое временное жильё, Саша подумал, что предпочёл бы голые стены и раскладушку, но теперь, с ужасом следя, как перемещается от коробки к узлу внимательный взгляд светлых глаз, порадовался. В таком нагромождении хлама мало ли что ещё торчит из-под кровати. Тем более что и не торчит.
– Мне очень жаль. Я ничем не могу помочь. Меня здесь не было.
– Мне тоже жаль, – сказал Ромуальд фон Плау монотонно. – Мне тоже. Вы тот самый человек, который читает в библиотеке лекции? Это про вас рассказывают, что вы ходили просить за эсеров?
Саша покраснел, не зная, радоваться ли этой растущей популярности.
– Ну, читаю лекции – громко сказано. Это всего лишь семинар. Я думал, что принесу пользу.
Чужое, ободранное и с нечистым хламом место, чужой, враждебно настроенный человек, тусклый свет, чёрный холод за окном, холод от чёрного неба и застывшей земли, чужие тайны, собственная усталость, собственные несчастья, чувство потерянности – привели доцента Энгельгардта в состояние какого-то тупого спокойствия. Это не был тот покой, которого он искал – тот покой был лёгким, мирным, полным света и воздуха, – но это было уже что-то. Начать с того, что он перестал волноваться. Фон Плау смотрел на него и видел уставшего, отрешённого, погружённого в какие-то свои далёкие мысли человека, очевидно равнодушного к любым происшествиям за дверью его комнаты – может быть, и внутри тоже, – к любым вопросам, которые будут заданы в связи с этими происшествиями; он отвечал на вопросы медленно, без сопротивления, без лукавства и с таким безразличием, словно спрашивающий был чужим настырным ребёнком, которому приходится отвечать, потому что нельзя одёрнуть. Потом этот заторможенный человек что-то вспомнил и спросил:
