Мы забываем, что каждый новый Азеф не похож на предыдущего. Забываем, что на разоблачение одного настоящего Азефа приходится дюжина псевдоразоблачений – «тот у них Иуда, Азеф и злодей, кто задумался над своей жизнью и спросил себя, был ли прав», – дюжина исковерканных душ, сломанных жизней… и что на одного разоблачённого настоящего приходится несколько неразоблачённых, чьи кодовые имена и деяния выплывут из архивов после февральской революции. (Какими страшными были эти первые месяцы; может быть, и пострашнее октября.) Если ловля провокаторов – не спорт… а она для очень многих спорт, и для Бурцева, например, стала спортом, хотя сам Бурцев, услышав такое, набросился бы на нас с кулаками… если ловля провокаторов не спорт, то в какую низость она превращается, гаже и ниже самого предательства, эта любительская контрразведка с огромной претензией на чистоту рук и безграничным доверием к собственной святости.
Саша и Марья Петровна дошагали до краеведческого музея, и всё впустую. «Всегда здесь стоят», – сказала Марья Петровна, обозревая пустую площадь.
– Ты где живёшь-то?
– На той стороне я живу, за садом.
– За садом?
– Мы так называем центральный парк. Чтобы не было, как в Нью-Йорке.
«Да, как в Нью-Йорке не будет».
(«Полиция тебе, как же, – вот прямо сейчас говорит полковник Татев Кошкину. – Мероприятие провели, усиление сняли, всё начальство в бане с проститутками. Никто ничего на себя не возьмёт».)
Саша смотрит на музей: неосвещённый, и в темноте… ничего не осталось от русского стиля в темноте… в темноте ужасно готический. Дом с привидениями. Замок сумасшедшего норманнского барона. Замок Отранто.
– Это и есть городской музей? Как приехал, всё собираюсь сходить.
– На что там смотреть, после Эрмитажа и всего такого.
– Я думал, ты гордишься.
– Я горжусь. Я только ненавижу, когда умные из столиц приезжают бросить взгляд на туземное искусство и объясняют нам значение наших сокровищ.
– Уверяю тебя, я даже не знал, что здесь есть какие-то сокровища.
– Разумеется, нет. У нас нет ничего, что можно назвать сокровищем в национальном масштабе. Только местные ценности. Рутлевский фонд. И Рутлева-Бельского, даже после того, как Эрмитаж половину себе выгреб. И, между прочим, подлинники Крамского.
«И палка-копалка».
– …Расправа очень много знает про Крамского.
– Ну да, он же из Острогожска.
– …Может, ему позвонить?
– В музей позовём?
«Я не знаю ни одного русского романа, в котором герои посещают картинную галерею».
– Ты читала «Записные книжки» Сомерсета Моэма?
– «Записные книжки»? Сомерсета Моэма?
– Извини. Я вспомнил, как его удивляло, что герои русских романов не ходят в музеи.
– …
– …Но это не так.
– Что не так?
– Во «Взбаламученном море» Писемского герои, попав в Дрезден, идут в Дрезденскую галерею. Это очень подробно описано, со всеми картинами, стульями, смотрителями и посетителями.
– …
– Не то чтобы меня это удивляло. Читать Писемского никто не обязан. Сомерсет Моэм-то уж точно. Ты знаешь, что Моэм тут у нас разведкой занимался в годы революции? У английских писателей какая-то необоримая тяга к шпионажу. Посчитай: Моэм, Грэм Грин, Лоренс Даррелл, Комптон Маккензи. Хью Уолпол, наверное, тоже. Я не уверен, что Красный Крест не даёт возможностей.
– Саша, с тобой всё хорошо?
– И заметь, я не назвал Флеминга, Ле Карре и других в том же роде. Только серьёзные, диссертационнопригодные авторы. Страшно здесь, да?
Нужно учесть, что Саша и Марья Петровна смотрят на одно и то же, но видят разное, и Саша Энгельгардт, конечно, не ходил в этот музей (и во втором классе, и в пятом, и в шестом, каждый год, одним словом, организованно приходят на Малую площадь филькинские школьники), он не знает – ни наизусть, ни приблизительно – последовательность экспозиции и залов; для него это довольно безобразное (помножить на поздний ноябрьский вечер), довольно отталкивающее (помножить именно на этот поздний ноябрьский вечер) строение… да, строение, несмотря на русский стиль, прямо сейчас выглядящий готикой, строение номер такой-то, готов Саша сказать в своём несправедливом гневе… и что угодно может храниться за толстыми стенами, любые ужасы.
Марья Петровна всё знает и про соседние дома, дату и цель постройки, вид изнутри, состояние лестниц, имена жильцов, здесь жили девочка из параллельного класса и её такой красивый старший брат… всему Филькину известно, что с ним случилось, как он кончил… здесь до сих пор живёт старенькая мама закрепившегося в Москве – уже вросшего в Москву – шарлатана, и в Филькине считают, что с мамой можно было и побережнее, хотя даже самый злой язык не скажет, что старушка перебивается с хлеба на квас. За толстыми музейными стенами… Марье Петровне и в голову не придёт подумать, что кому-то они кажутся безобразными и замком Отранто… спрятаны за толстыми стенами местные ценности, от схемы расселения по области праславянских племен до карты с линиями фронтов последней войны, и сидит на страже ценностей преступный директор (для Марьи Петровны он дядя Лёша). Всё вокруг порождает чувство – во многих отношениях ложное, – будто знаешь каждый камень, будто каждый камень в крайнем случае поможет, чего закономерно ждёшь от родных камней.
– Лучше бы, конечно, они вообще туда не ходили.
– Кто и куда?
– Персонажи Писемского. В Дрезденскую картинную галерею.
– Мы вроде бы пили один и тот же чай, – говорит Марья Петровна.
Подобравший их дядя на «ниве» ехал домой в сторону автовокзала и был полон самой чёрной меланхолии. Чем дальше они продвигались через второй мост и кривые улицы, которых Саша прежде не видел и теперь не сумел разглядеть, тем больше он мрачнел, и облегчил наконец душу двумя-тремя словцами, из которых стало ясно, что дома дядю ждёт нечто похлеще революции. «Побыкуют и к утру разбегутся, – сказал он уныло. – Мне-то куда бежать?» Саша подумал, что дядя кажется ему давно, хотя и смутно, знакомым, словно это один и тот же человек, в разном настроении, но в одной и той же одежде, день за днём возит его по улицам городка, рассказывает новости и случаи из собственной жизни, сегодня у него усы, завтра – подозрительная, нарочитая плешь или волосы топорщатся, как дешёвый парик, словно не справляется заваленный работой гримёр, словно закончилось, и уже навсегда, человеческое разнообразие.
Марья Петровна заставила Сашу выйти вместе с ней и, показав свой дом, повернула в противоположную сторону. («И почему меня это не удивляет».) Позвони хотя бы, сказал Саша. Я sms отправила, сказала Марья Петровна. Ничего, не маленькие.
