— Вставайте, Смит. У нас тут есть один сумасшедший, который настаивает, чтобы его немедленно отвезли в Вашингтон.
Ещё несколько минут президент поболтал с Маквейгом о его семье и о своём собственном сыне — Марке-младшем — старшекурснике Йельского университета. Мальчишка, по словам президента, смышлёный, беда только, что все студенты в последнем семестре всегда немного распускаются. Ну, ничего, скоро он с ним увидится и хорошенько на него поднажмёт.
Наконец послышался скрип автомобильных шин по твёрдому, утрамбованному снегу. Холленбах распахнул перед сенатором дверь:
— Очень рад, что вы согласились ко мне приехать, Джим. Думаю, что скоро нам придётся встретиться вновь.
— Спокойной ночи, мистер президент. Нечего и говорить, как я вам благодарен.
Дверь коттеджа оставалась открытой, и, обернувшись, Маквейг взглянул в последний раз на тёмную комнату, которую пересекали широкие мрачные тени. В это мгновение бледный лунный луч озарил большое окно, и сенатор увидел силуэт Марка Холленбаха. Президент стоял в дверях, плотно прижав к косяку костяшки пальцев обеих рук.
Приспущенные венецианские шторы пропускали в комнату только узкие полосы света. Джим лежал, распластавшись на животе и обхватив руками подушку. Пошатываясь, он вылез из постели, подошёл к окну и поднял шторы. День угасал, солнце клонилось к западу. Господи, неужели он проспал весь день? Наверное, уже не меньше четырёх. На позолоченном туалетном кресле Марты бесформенной грудой лежали его серые брюки и фланелевая рубашка. И тут он вдруг вспомнил. Он снова повалился на кровать и уставился в потолок.
Возможность стать вице-президентом! Неужели Марк говорил это всерьёз? Во всяком случае, выглядело это именно так, хотя Марк и дал ясно понять, что Маквейг только один из многих.
Но ведь Холленбах при нём расправился со всеми возможными кандидатами, во всех обнаружил недостатки, а ему, Джиму Маквейгу, поставил в вину только одно — лень. Неужели он и правда ленив? Да в общем-то, нет. Просто в жизни много чего другого, помимо работы и политики, которые Холленбаха поглощали целиком, как узника в камере, оставленного с одной-единственной книгой. Просто в тридцать восемь лет вкус к жизни у него нисколько не притупился.
Как же это сказал Марк? «Итак, мы перебрали всех… всех, кроме одного.» Кажется, он говорил это серьёзно? Ответа на этот вопрос Джим найти не мог. Голова была словно набита ватой. Он зевнул и потянулся.
Горячий душ приоткрыл отравленные поры, а когда Маквейг под конец пустил холодную воду, всё тело закололо ледяными иголочками, и ему стало так хорошо, что он принялся насвистывать. Потом насухо растёрся полотенцем, снова надел те же серые брюки, натянул чистую синюю рубашку джерси, сунул ноги в комнатные туфли и спустился вниз.
Когда он уселся за стол, пища показалась ему пресной и невкусной. Маквейг отставил её почти нетронутой, досадливо подумав, что половина пятого дня — сумасшедший час для завтрака. Он переключился на чёрный кофе и долго сидел, потягивая его, за низеньким столиком в гостиной. При этом он лениво листал газеты, задерживаясь только на политических статьях, а остальное лишь бегло просматривая. Скоро у его ног выросла беспорядочная куча листов.
Он чувствовал, что лицо его слегка припухло — всегдашний признак, что хорошая жизнь становится для него чересчур хороша, — и он потёр щёки тыльной стороной ладони. Он знал, что вес его колеблется около ста девяноста фунтов — слишком много для мужчины, рост которого не достигает шести футов. Но живот был по-прежнему впалый и плоский, никакого брюшка, характерного для мужчин среднего возраста. Голубые глаза под густыми чёрными бровями всё ещё нравились женщинам, так, по крайней мере, говорили ему некоторые из них. Чёрные волосы были всё так же густы. Хотя в жилах его текла шотландская кровь, все говорили ему, что внешность у него скорее галльская, и он задумался над тем, чьи гены перемешались в нём, где и при каких обстоятельствах. Надеюсь, кое-кто при этом испытал удовольствие, подумал он, и эта мысль развеселила его. Жизнь не так уж плоха, если тебе повсюду сопутствует удача и если не сидеть всё время дома. Что тебе действительно необходимо, Маквейг, подумал он, так это побольше свежего воздуха и поменьше спиртного с друзьями на вечеринках.
Как ни старался он прогнать от себя мысль, что может стать вице-президентом, мысль эта возвращалась к нему снова и снова. Для того, чтобы стать вице-президентом, наружность у него была, как говорила его дочь Чинки, вполне «мужественная». Но разве мало в нём мальчишеского? А ведь там, где дело касалось секретных атомных кодов, ракет и счётно-вычислительных устройств, люди уже больше не доверяют мальчишкам! Серьёзно ли говорил вчера Холленбах? Если да, то Джо Доновану должно быть об этом что-нибудь известно. Джо Донован, председатель демократической партии, мог до умопомрачения разыгрывать свою излюбленную роль циника от политики, но то, что делалось в стране, бывало ему известно гораздо раньше, чем большинству остальных. Небольшой разговор с Джо мог бы прояснить многое.
Маквейг подошёл к телефону в прихожей и разыскал в книжке частных вашингтонских телефонов незарегистрированный номер Донована. Джо Донован говорил густым, насмешливым голосом, нарочито небрежно. В молодости Джо учился в Пенне, но от души ненавидел манерность этого учебного заведения, и теперь единственное, что у него с тех времён осталось, была разве что неприязнь к спиртным напиткам. Джо постоянно играл в ярого ирландского политического деятеля, что-нибудь наподобие О’Мэлли, который, между прочим, сам этой роли никогда не играл.
— Привет, приятель, — начал разговор Донован, и Маквейг мгновенно представил его бесцветные, почти прикрывающие глаза ресницы, его глаза, которые никогда не теряли выражения настороженной подозрительности, и приподнятые в заученной усмешке уголки губ. — Тебе что, опять кого-нибудь надо устроить?
— Да нет, Джо, ничего особо важного у меня к тебе нет, просто захотелось поболтать.
— Ладно, Джимми, хватит, давай-ка лучше начистоту. Если у тебя что-нибудь на уме, выкладывай лучше сразу. И не бойся шокировать меня, краснею я редко!
— Тут кое-кто среди наших поговаривал о детройтском съезде. Ты ведь знаешь, до него осталось всего пять месяцев!
— Пять месяцев и семь дней, — поправил Донован, и Джим невольно усмехнулся: поправка прозвучала, как эхо его собственных слов, сказанных вчера президенту Холленбаху, — с разницей в один день.
— Правильно, — сказал он вслух. — Так ты ничего не слышал о новом вице-президенте?
