Я держу за плечо того, кто верил в чудо, даже когда не оставалось надежды — просто потому, что ты этого хотела… и понимаю, что завидую твоей безмятежной душе; тишине, в которой ты жила, любви, в которой ушла.
Темная ткань мундира собирается под пальцами в мелкие складки, скользит, вырываясь из рук. Пешш дергает локтем, в который уже раз пытаясь сбросить мою руку, но я лишь разглаживаю складки на рукаве. Наконец подходит отлучившийся было Чезе и я снова передаю эту вахту ему. Он что-то тихо говорит стоящему рядом мужчине и сочувствующе хлопает по плечу. Застывшее лицо чуть разглаживается, Пешш молча кивает.
Взгляд снова и снова возвращается к присыпанным золотой крошкой бутонам.
Мы провожали Марлен Рис в последний путь. И усыпали этот путь цветами…
* * *
Снятся ли кораблям сны?… Тому, что несется сейчас через ледяную черную пустоту обратно к «Полюсу», наверное, нет. А вот моим когда-то снились…
Я стояла у иллюминатора, прижавшись лбом к холодному стеклу, а перед глазами стояли засыпанные песком цветы. Зачем я пошла туда, зачем…
Тогда, давным-давно, все было точно так же засыпано цветами. Не изнеженно-хрупкими созданиями, сминающимися в руках, а другими, нашими цветами. Каждый лепесток — драгоценный камень, каждый венчик — брошь. Сайтэ, цветы печали. Веками, тысячами лет они цветут на наших могилах, вбирая в себя свет живых когда-то тел.
В «цивилизованных мирах» они называются каменными, и стоят больше, чем обыватель может заработать за жизнь. И их собирают — на наших могилах.
А тогда… Тогда могил было много. Огромная пещера вся горела холодным светом скорбных цветов. Я видела их только издали, уже тогда не имея прав ни на что. Даже посадить свой цветок в Сад Плача. Даже вплести свой свет в сияние общего горя.
Я могла только видеть, как это делают другие, и задыхаться от пустоты на месте выжженных из сознания с корнями нитей, тянущихся от Гнезда, оплетающих каждого сетью общего разума… Каждого — но не меня. Уже нет…
Призрачно сияющие фигуры проскальзывали мимо, не глядя, не задевая, не замечая.
Это тоже было частью наказания.
От гулкой пустоты вокруг перепуганной, полудетской души, от желания вырваться из крепко держащих, ставших вдруг чужими рук и забиться в крошечную щель из горла вырывается хриплый, звериный вой.
Никто не оборачивается — ведь дочери Гнезда уже нет. Есть только тэйли, «мертвая душа». Изгнанница.
Этот способ смертной казни применяется только для совершивших самые тяжкие преступления перед Гнездом. Разум и душа остаются одни, выброшенные из общей сети, а тело изгоняется за пределы Ночной Вуали. В Мир.
Разум окутывает безумие, душа бьется в агонии, а тело…тело живет еще долго. Об этом я узнала много позже — как и о том, что эти тела без души и разума иногда видят существа внешнего мира, и считают нас такими — всех нас.
Пятьсот лет назад тэйли стала я. И в тот, последний, день перед глазами стояли не бесконечные ряды могил — а мои корабли.
Совсем еще малыши, но ведь я только начинала… Они росли бы всю жизнь, наращивая каменные кристаллы на гладкие бока, раздаваясь вширь и вытягиваясь. Совсем как цветы, растущие сотни лет… А мои корабли вырасти не успели.
Я была ребенком, глупым, наивным и ненормально замкнутым по меркам Гнезд.
За это и поплатилась — а вовсе не за десятки могил. Дети Гнезд не боятся смерти — звездный свет не может умереть, он просто возвращается к породившей его звезде… Но тяжелее преступления, чем предательство, в нашем своде законов нет.
Неважно, насколько легко обмануть любопытную маленькую шэ, впервые вылетевшую в Мир. Неважно, насколько нежелание общаться с лидерами клана сильнее, чем простая осторожность. Я не должна была давать координаты Ночной Вуали никому из существ внешнего мира, какими бы благими целями они не прикрывались.
Важен результат, а не причина.
С охотниками за драгоценностями справились два клана Стражей Границ, распылив их корабли на атомы, и тайна снова стала тайной, пусть и не без жертв.
Законы риалтэ жестоки, но только они и позволяют выжить. И отправляющие меня в изгнание лидеры кланов делали это не потому, что моя кровь недостаточно чиста — а потому, что с любым, сделавшим такое, было бы тоже самое. Ведь браконьерских кораблей могло прилететь не три, а тридцать, и тогда под их пушками погибло бы в десятки, сотни раз больше. А окажись они не браконьерами, скрывающими информацию даже от своих, и передай сведения дальше… Вся Ночная Вуаль оказалась бы под угрозой. Это понимали все, поняла даже я — хотя и много позже.
Пожалуй, я оказалась единственной в своем роде — той, у которой была возможность осознать всю тяжесть своей ошибки. Ни у кого, даже у меня самой, не могло возникнуть и мысли, что именно то, что привело к изгнанию — смешанная кровь, ненормальная замкнутость и детское, несформированное до конца сознание — позволит мне выжить там, снаружи.
И я выжила.
Выжила даже среди ущербных созданий, изнеженных, некрасивых, стареющих, запертых в одной-единственной оболочке. Что-то делала. Как-то жила. Их корабли были из мертвого металла, и единственное, что я считала своим достижением, не было нужно никому. Мне не нужны были их деньги, их еда или кров — я могла перекроить свое тело так, что оно питалось бы энергией солнца и могло спать посреди полярной пустыни. Но без общества, без общества теперь уже любых разумных даже такой ущербной, как я, риалте, было не выжить.
И вдруг то, что никогда не считалось в Гнездах «особым умением», оказалось ценным товаром на рынке услуг. Все мы умеем работать с живыми клетками и их составляющими — это самая низшая ступень, доступная даже детям, перед переходом к работе с каменными кристаллами. Эти, оказывается, не владели даже такой ерундой.
Я подняла голову, жила так, как хотела, до тех пор, пока снова проклятая глупость и доверчивость не разбила и ту, новую, жизнь в мелкую пыль.
С тех пор я не люблю цветы.
Просто ненавижу.
За иллюминатором медленно проплывают россыпи звезд, а мертвый корабль, которому никогда не снятся сны, трудолюбиво пожирает световые годы. Я сплю — почти до конца полета, восполняя все бессонные ночи в клинике.
И мне тоже ничего не снится.
В док «Полюса» мы зашли ко второй дневной вахте уже на следующий день.
Едва крепежные распорки корабля отошли от днища, затрезвонил мой переговорник: Командор ждал моих пояснений к вороху присланных по галасети докладных и отчетов, причем именно сейчас и не секундой позже. Пришлось едва ли не бежать в приемную, а потом чрезмерно подробно излагать известные нам обоим факты.
