Все кончилось, когда Ирр, не отрывая рук от лица, упал на колени и не смог подняться, хрипя и скуля, как выдранный пес. Дыхание его пресеклось от удара скользом по горлу. Потом его стало рвать прямо на пол. В гробовом молчании Марк возвышался над ним, такой же отчужденный и молчаливый, как раньше, будто и не он это только что сделал. Будто и сам стыдился того, что его вынудили сделать. Будто испытывал гадливое отвращение к себе.
— Что тут происходит? Власер? Марк!
— О-о-о! — вырвалось с отчаяния у Власера. Проклятие! Все его жалкие попытки рыцарственно обойти стороной невольное участие Агнес пошли прахом, и как! Все было испорчено, все — насмарку! Он бы голову открутил тому, кто как последний лакей поспешил дать ей знать. Она стояла в распахнутых дверях с таким выражением лица, что все солдаты и шлюхи с понимающими ухмылками запереглядывались. И она поняла эти взгляды, прочитала и истолковала верно, она умница, вспыхнула как алая роза. Но она к тому же еще и дочь д’Орбуа. Если она ворвалась ночью сюда, где никогда и ни при каких обстоятельствах не должна быть, непричесанная, в кое-как наспех наброшенном платье, значит, на то была ее воля. И им этим придется подавиться.
Во всеобщем молчании перед нею расступились. Минуя Ирра, она гадливо подобрала юбки.
— Марк, с вами все в порядке?
Тот кивнул.
— Вы уверены? — Она положила ему руку на локоть. Они и этим подавятся. — Вы же весь дрожите!
— Я не потерпел иного ущерба, кроме разочарования в человеческой породе.
Агнес повернула голову к Власеру, и тому на мгновение всерьез стало страшно. Она была госпожа и давала это понять.
— Боюсь, — ровно сказала она, — вы не оправдали моего доверия. Марк, вы пойдете со мной. Я хочу, чтобы вы переговорили с моим отцом. Немедленно. Если отец спит, заночуете у Локруста. В любом случае в казарму вы больше не вернетесь. Идите за мной.
Марк бросил через плечо плащ и последовал за нею, сопровождаемый молчанием, в котором визгливой нотой скулил не привыкший к физической боли Ирр. Только луна освещала им путь.
— Господи, Марк, почему вы так дрожите?
— Там было лучше, — невпопад ответил он. — Там, в деревне, они только унижали меня. А здесь они требуют, чтобы я сам унижал кого-то. Там можно было хотя бы остаться наедине с собой.
— Марк, я обещаю вам, все будет не так. Будет лучше…
По выражению его лица, белевшего в темноте, она поняла, что он вежливо делает вид, будто верит ей, и сомневается, что она отпустит его на волю. Да и в существовании воли он, кажется, тоже уже сомневался. Замок надвинулся на них обоих, укрыл черной тенью. Она должна быть сильной. Если она не может обмануть его, то должна попытаться обмануть хотя бы себя.
— Пойдемте к Локрусту, — решительно распорядилась она. — По крайней мере он сделает так, что вы хотя бы выспитесь.
Это была чудовищная, нескончаемая ночь. Агнес снилось, что она не спит, и она просыпалась в холодном поту и лежала, дрожа с головы до ног. Кто-то невидимый и оттого еще более страшный приближался от окна к ее ложу, садился за ее спиной… Под его тяжестью проминался ее тюфяк, она чувствовала его холодный недоброжелательный интерес как ледяное дыхание на своей шее. У нее перехватывало горло, и она знала, что если обернется к нему, то умрет, и молилась, молилась, панически хватаясь за латинские слова Pater Noster и Ave, наполняя каждое прочувствованным смыслом. Эту вмятину у себя за спиной она ощущала явственнее, чем любой материальный предмет в комнате, и пятеро спящих сестер казались не более живыми, чем бревна.
Течение ночи развеяло этого гостя, но облегчения не принесло. Среди узоров сарацинского ковра над изголовьем вспухал кровавый волдырь. Дойдя до своего предела, он с брызгами лопнул, распространяя вокруг себя сладкий запах трупного гниения. Вскрылась влажная язва, уходящая в глубь стены и полная копошащихся синюшно-бледных червей. Бурная ночь стенала и плакала за окном, а вонь накатывала как волна и давила как камень. Но Агнес все-таки выцарапалась и села, откинув одеяло и чуть дыша, мокрая до нитки. Рубашка задралась, и когда она опустила глаза на свое обнаженное бедро, то не закричала лишь потому, что в ней не было дыхания. До самого колена свисали сизые сморщенные лоскуты кожи, а из-под них глядела черная гниющая плоть, испещренная глубокими кавернами. И самое ужасное — она не была одна, но сестры не шли в счет. Какое-то движение, чьи-то вздохи за спиной, мимолетное дыхание на волосах… Агнес упала на подушки, скомкала их, подгребла под бока, громоздя вокруг себя нечто вроде защитных бастионов. Твоя собственная постель. Единственное место, где мир таков, каким ты его хочешь. Наступившая тишина показалась ей выжидательной.
Кто-то был рядом с нею. Совсем рядом. Зрение, еще минуту назад игравшее с ней злые шутки, вдруг уступило ночной тьме, и теперь она полагалась на другие чувства. Полагалась настолько, насколько это стоило делать здесь и сейчас. Она чувствовала жар чужого тела совсем рядом, твердость рельефных, словно из дерева вырезанных мышц, и объятия, такие тесные и властные, что не вздохнуть. Да, кажется, и не надо. Она уж и не знала, о чем молит, сквозь всхлипы механически повторяя латинские слова: чтоб исчез или уж остался. Ее приподняло и выгнуло над постелью, горячие сухие губы стянули кожу у правого подглазья, словно заклеймили, а потом ее бросило обратно, мелкие огненные точки ярким облачком поднялись в воздух, некоторое время роились в дальнем, самом темном углу, а затем со звуком, похожим на издевательский смешок, почему-то оставивший по себе горькое чувство неисполненного обещания, просочились сквозь потолок, покинув Агнес с ощущением невозвратной утери. Она ведь даже не целовалась никогда! Скула горела, как от пощечины. Ее обманули. В слезах она проснулась окончательно и обнаружила, что ничего не изменилось. На пять голосов сопели сестры, казавшиеся под теплыми одеялами не более чем наметенными вьюгой сугробами. Плохи дела — инкубы зачастили! Замуж пора. Почти против воли Агнес рассмеялась в смоченную слезами подушку, а потом ей был наконец дарован густой и черный сон без сновидений.
Две мужские ладони играючи перебрасывали в воздухе маленькое зеленое существо, внешне напоминавшее обрезок не слишком толстой колбасы, брызжущее слюной и извивающееся в тщетных попытках ужалить.
— Класс! — сказал мальчишка. Он сидел, болтая ногами, на крышке большой плетеной корзины. — Па, ты в самом деле лучше всех!
— Скажи это своей матери, — усмехнулся Рикке.
— Она знает. Дай мне, я тоже хочу поиграть с оггом.
— Лови, но только будь осторожен. Маленькая злючка так и норовит тяпнуть за палец.
Некоторое время Туолле пытался повторять отцовские подвиги, потом ойкнул и затряс рукой с оггом, стиснувшим на ней свои мелкие острые зубки.
— Ну, что я говорил? — вздохнул Рикке. — Реветь будешь?
— He-а… У-у… Пожалуйста, отцепи его от меня… поскорее!
— На тот случай, если тебя укусил огг… то есть, если ты ему это позволил, ты берешь его позади головы… вот так… и вгоняешь ему пальцы пониже челюсти. Он начинает задыхаться, ослабляет хватку, и ты его выкручиваешь.
Укушенный палец привычным жестом отправился в рот.
— Уф! А все-таки они мерзкие. Зачем их спроектировали?
— Ты хочешь, чтобы я тебе объяснил? А ты не боишься, что кто-нибудь из них тем временем ухватит тебя за зад?
В самом деле, корзина как причудливый хищник-цветок вся ощетинилась раззявленными зубастыми пастями. Мозгов у оггов, видимо, не было вовсе, поскольку с челюстями, в лучшем виде распяленными толстыми прутьями, они оказались совершенно беспомощны. Туолле презрительно стукнул пяткой по корзине.
— Слюнями захлебнутся.
Рикке довольно засмеялся и снял сына с корзины. Приподнял крышку ровно настолько, чтобы бросить огга к кишащим внутри собратьям, и поспешил вновь захлопнуть ее, да еще для верности перетянул ремнями.
— Беда, если расползутся, — деловито пояснил он. — Попрячутся эти зубастики в траве и станут кусать наших возвышенных дам за белы ножки. Не находишься потом с извинениями.
— Ты мне так и не сказал, — заметил Туолле, не сводя глаз с цветущей челюстями корзины, — зачем их, таких гадких, вывели? Какая от них радость?
— Радости от них, положим, никакой, а польза есть. Ты знаешь, что мы воюем?
— Скажем так, я об этом слышал.
— Ну, раз так, то ты, без сомнения, слышал и о том, что мы — гуманная раса. Мы воздействуем на противника естественными, экологически корректными методами регулировки его численности. Эти малоприятные твари в корзинке обладают одним славным свойством, а именно: ферменты их слюны, вмешиваясь в биохимический состав крови наших врагов, образуют несовместимую с жизнью смесь.
