Легко представить, как подействовал этот рассказ на убитую горем вдову. Она рыдала так, что веки ее покраснели от горьких слез. Служанки хотели было прогнать пажа, чтобы он не бередил сердечную рану госпожи, но графиня дала ему знак остаться.
— Ах Ирвин, дорогой паж, ты ещё не всё рассказал о господине, продолжай дальше. Не было ли в пылу битвы тело героя растоптано копытами коней или растерзано яростным врагом, или же его со всеми почестями, какие оказывают храбрым рыцарям, предали земле? Дорогой паж, расскажи мне все, что ты знаешь.
Ирвин вытер катившиеся по его бело-розовым, свежим как кровь с молоком щекам слезы, вызванные состраданием прекрасной графине, а также горем, которое и он глубоко переживал со смертью доброго господина, и продолжил рассказ:
— Не думайте, моя госпожа, что останки вашего дорогого супруга были растоптаны или поруганы врагом. Союзники удержали поле битвы за собой и добились блестящей победы. После сражения рыцари, собравшись вместе, отдали дань уважения своему брату и верному другу, а потом как святыню подняли его тело и со всей торжественностью предали земле. Но сердце было передано для бальзамирования врачам, и благородные союзники в ближайшем будущем с почетным посольством перешлют его вам. Все войско стояло с приспущенными знаменами, опустив копья, а рыцари подняли вверх обнаженные мечи, когда мимо, в торжественной тишине, проходила похоронная процессия. Военный оркестр играл похоронный марш; глухо гудели литавры и свирели протяжно вторили им. Впереди шел маршал[136] с черным жезлом в руке; за ним следовали четыре достойнейших рыцаря: первый нес панцирь, второй — стальной щит, третий — блестящий меч, четвертый ничего не нес[137] — он шел, склонив голову, угнетённый непомерным горем. Графы и благородные рыцари следовали за обитым черной материей и увешанным тридцатью двумя щитами гробом, на крышке которого зеленел лавровый венок. Когда гроб опустили в могилу, все стали читать про себя молитвы Ave Maria и Pater Noster[138] за упокой души усопшего. Моё сердце сжалось от боли, как только грубые могильщики начали забрасывать могилу землей. Падая, тяжелые комья так гулко стучали о крышку гроба, что, казалось, разбудят и мертвого.
Могильный холм обложили дерном и установили на нем три каменных креста: один — в изголовье, другой — у ног и третий — посередине, в знак того, что здесь похоронен герой[139].
Обстоятельный рассказ верного пажа вызвал новый поток слез из чудесных глаз госпожи, однако она не удовольствовалась им и все продолжала расспрашивать про тысячу мелких деталей, о которых ей хотелось бы знать поточнее, ибо страждущие всегда стремятся как можно полнее представить картину постигшего их несчастья. Сердечная боль доставляет им даже какое-то грустное удовлетворение и служит своего рода духовной поддержкой.
Ирвин должен был каждый день повторять свой рассказ графине, причем всякий раз она расспрашивала его о самых незначительных мелочах: какой длины и ширины были траурные повязки на левой руке у рыцарей в похоронной процессии, были ли они из крепа, или из шелкового флера, какой масти кони были в траурной колеснице — черные, буланые, рыжие, или чубарые, и были ли ручки гроба оцинкованы, или посеребрены и о многих других вещах, за что, впрочем, нельзя ее упрекать, — ведь и поныне мельчайшие подробности дворцовых похорон, зачастую, волнуют публику больше, чем сам печальный факт смерти.
Аптекари и хирурги бальзамировали сердце графа целых полгода, то ли потому что в те времена трудно было достать необходимые для этого специальные вещества, которые приходилось завозить из чужих стран, а может быть, потому что у врачей существует традиция тщательно готовить и проводить операцию, если она сулит большой доход. Сердце графа так хорошо пропитали ароматическими веществами, что урну, куда его заключили, смело можно было поставить на консоль[140] вместо вазы, хотя убитая горем вдова, конечно же, не могла себе позволить такого сомнительного обращения с этой священной реликвией. Она велела воздвигнуть в саду монумент из алебастра и итальянского мрамора и установить на нем статую графа в рыцарских доспехах и с полным воинским снаряжением, какое было при нем, когда он выступил в свой последний поход. Плакучая ива и высокий серебристый тополь склонили над памятником свои ветви. У подножия монумента графиня посадила жасмин и розмарин, а в нишу поставила порфирный сосуд с сердцем супруга, который ежедневно украшала свежими цветами.
Часто она грустила одна. Иногда рядом с ней был паж, которому снова и снова приходилось повторять всё о гибели графа и о церемонии его похорон. Часами сидела Ютта в святилище верной любви, то молча и покорно, то вся в слезах, охваченная горестным чувством. Иногда свою печаль она изливала в причитаниях, и тогда с ее нежных уст срывались горькие жалобы:
— Если ты, тень любимого, еще витаешь вокруг благороднейшей части твоей земной оболочки, заключенной в этот сосуд, и видишь слезы верной любви, не скрывайся от подруги твоего сердца, в жгучей тоске жаждущей утешиться твоим невидимым присутствием. Дай знать о себе каким-нибудь ощутимым знаком: ласковым дуновением зефира навей нежную прохладу на мои заплаканные глаза или торжественно прошелести в этих мраморных стенах, чтобы этот шелест эхом отозвался под круглым сводом высокого купола; пройди передо мной, окутанный легким туманом, и пусть моих ушей коснётся знакомый звук твоих мужественных шагов, а мои глаза еще раз насладятся блаженством, уловив твою едва различимую тень. Ах, молчание смерти и могильная тишина окружают меня! Не прошуршит ветерок, не шелохнется листва; ни признака жизни, ни живого дыхания! Беспредельное пространство между землей и небом разлучило меня с тобой. По ту сторону мерцающих звезд блуждает твоя бессмертная душа и не вспоминает меня, не слышит моих жалоб, не замечает моих слез, не смотрит с нежным сочувствием на то, как я страдаю. О горе мне! Черный рок разорвал узы нашего обета. Ты покинул меня, неверный. Легко и радостно вознесся над голубыми воздушными полями, а я, несчастная, живу, прикованная цепями к этой жалкой земле, и не могу последовать за тобой. Ах, я потеряла его навеки, навеки потеряла мужа, которого любила всей душой. Уж не вернется сюда его душа утешить меня и дать знать, что факел любви не угас на пороге вечности. Услышьте мои жалобы, леса и ты, дитя скал — верное эхо! Передайте далеким полям и нежно журчащим ручейкам: я потеряла мужа, потеряла навеки! Пусть неутомимая скорбь гложет мое полное отчаяния сердце. Пусть могила примет мое безжизненное тело, и в обители бессмертия моя измученная тень встретит любимого, и если она не найдет у него любви, то пусть будет вечной ее печаль.
День за днем, целый год безутешная вдова посещала мавзолей, целиком отдаваясь во власть мечтательного вдохновения. Она все еще питала тайную надежду, что любовь поможет хоть на мгновение вызвать дух мужа из недр блаженства в подлунный мир, и своим появлением он подтвердит свою неизменную верность. Каждый день, сидя возле урны, она снова и снова оплакивала его. Этот пример безграничной верности взволновал многих в округе. Вдовы, которым довелось услышать о верной Ютте Халлермюнд, приличия ради, вновь стали оплакивать уже прощеную добычу смерти, а некоторые из них поминать добрым словом давно забытых мужей. Молодые любящие пары, желая придать своему браку большую торжественность и укрепить его, приходили к мавзолею графа и там давали клятву верности. Толпы миннезингеров и чувствительных девушек собирались в прекрасные лунные вечера у памятника и воспевали любовь графа Генриха Храброго и верной Ютты, а соловей на высоком серебристом тополе сопровождал нежными трелями их мелодичное пение.
Поэты и скульпторы, создавая свои творения, часто обращаются к проверенным опытом аллегорическим символам: надежду предусмотрительно поддерживают якорем, постоянство сравнивают с колонной, а сильную страсть уподобляют урагану или вздымающимся морским волнам. Но и самый сильный ураган в конце концов утихает, и разбушевавшееся море опять становится зеркально гладким. Так и в душе со временем притупляется острота сердечного горя, и постепенно замирает долгий вздох страдания; мрачные облака исчезают, горизонт проясняется, и все признаки начинают указывать на ясную сухую погоду.
Минул год. Скорбные жалобы прекрасной Ютты раздавались под сводами мавзолея уже не так часто, как прежде. В случае плохой погоды, малейшего намека на ревматические боли или какой-либо иной причины, она освобождала себя от обязательного паломничества к памятнику. Когда же не было никакого предлога, то шла туда так же равнодушно, как монахиня к всенощной — более по привычке, чем из чувства долга: глаза отказывали ей в слезах, а грудь в стонах. Если же когда и вырывался стесненный вздох, то это был лишь слабый отзвук прежнего чувства. Правда, иногда проявлялась в нем нежность, но она не имела никакого отношения к урне. Верная Ютта при этом стыдливо краснела, но спросить у сердца, к кому относится этот вздох, не решалась.
