Полночь — это час, когда живёт и действует духовный мир, в то время как грубый животный мир погружается в глубокий сон. Франц предпочёл бы проспать этот полный сомнения и риска час. Он закрыл окно, обошёл комнату, заглянул во все углы и закоулки, посмотрел кругом, — всё ли в порядке, — прочистил фонарь, чтобы ярче горел, и растянулся на кушетке, показавшейся его усталому телу очень мягкой. Однако быстро заснуть Францу не удалось, чему виной было слегка учащённое сердцебиение, приписываемое им дневной жаре. Поэтому, чтобы получить вечернее благословение, пришлось прочитать молитву, какую он не читал уже много лет. Молитва оказала обычное действие, и постоялец скоро задремал.
Спустя час, он вдруг проснулся от внезапно нахлынувшего на него страха. Сон совсем оставил его, и Франц стал прислушиваться, всё ли спокойно, но ничего не услышал, кроме колокола, уже отбивающего двенадцатый час. Вслед за колоколом эту новость громким пением известил всей округе ночной сторож. Подождав ещё немного, Франц повернулся на другой бок и собрался было уснуть, как вдруг ему показалось, что где-то скрипнула дверь и потом опять захлопнулась с глухим стуком.
«О горе! Горе! — шептал Страх. — Это воистину домовой!»
«Это ветер и ничего больше», — успокаивала Смелость.
Но вот до него донеслись звуки приближающихся тяжёлых шагов. То тут, то там раздавался звон, будто гремит тяжёлыми цепями закованный в них преступник, или сторож со связкой ключей ходит вокруг замка, и уж, во всяком случае, это не было похоже на игру ветра. Смелость умолкла, а Страх гнал к сердцу кровь так, что оно стучало, как молот о наковальню. Тут уж стало не до шуток. Страх никак не хотел уступать, поэтому Смелость напомнила Францу о договорённости с хозяином постоялого двора и поторопила громко попросить из окна обещанную помощь. Но робкий трус искал защиты в последнем прибежище для малодушных и, как страус, который прячет в кустах голову, если не может убежать от охотников, зарылся в перинах, натянув на голову пуховик.
С ужасным грохотом открывались и закрывались двери, и шум этот с каждым мгновением приближался и нарастал. Кто-то остановился за дверью и стал подбирать к замку ключ, пока не нашёл нужный. Но засов крепко держал дверь. Тогда мощный, как раскат грома, удар распахнул её так, что отскочили все заклёпки и засов отлетел далеко в сторону. Вслед за тем в комнату вошёл длинный худой человек в старинном одеянии, с чёрной бородой и насупленными бровями на мрачном лице. С его плеча свисал ярко-красный плащ, а голова была покрыта остроконечной шапкой. Тяжело ступая, он трижды молча прошёл из угла в угол по комнате, осмотрел освящённые свечи и снял с них нагар, чтобы они ярче горели. Потом сбросил с себя плащ, развязал мешочек с бритвенными принадлежностями, который был спрятан у него под плащом и, достав оттуда бритву, стал быстро её править о висевший на поясе широкий ремень.
Франц под перинами весь покрылся предательским потом. Положившись во всём на святую деву Марию, он со страхом стал размышлять, чем ему грозит этот манёвр: имеется ли ввиду его шея, или только борода.
Тем временем призрак налил в серебряную чашку воды из серебряного флакона и костлявой рукой взбил мыло в лёгкую пену. После этого он пододвинул кресло и решительно кивнул робко выглядывавшему из своего убежища Францу. Возражать против такого многозначительного кивка было так же бесполезно, как против строгого приказа султана, посылающего ангела смерти Капидхи-Баши с шёлковым шнуром за головой опального визиря. Самое разумное, что можно было сделать в таком критическом положении, это покориться судьбе и, сделав хорошую мину при плохой игре, со стоическим мужеством хладнокровно дать себя задушить.
Франц отдал должное уважение полученному приказу. Быстро спрыгнув с постели, он сел на предложенное ему место. Такой неожиданный переход от малодушия к решимости может показаться чудесным, но психологи, без сомнения, должны знать, как объяснить нам это явление.
Брадобрей-призрак повязал салфетку вокруг горла дрожащего клиента. Взяв ножницы и гребёнку, он первым делом срезал ему бороду и кудри на голове, после чего, по всем правилам искусства, намылил сначала подбородок, потом брови, виски и затылок Франца и наголо его обрил.
Закончив своё дело, призрак вымыл ему голову, вытер её насухо, завязал мешочек с бритвенными принадлежностями, закутался в ярко-красный плащ и, учтиво раскланявшись, направился к двери. Освящённые свечи всё это время горели, и в их свете Франц мог видеть в зеркале, как брадобрей превращает его в китайского болванчика. Ему было искренне жаль прекрасных русых кудрей, но зато он вздохнул полной грудью, убедившись, что то была единственная принесённая им жертва.
Так оно и было. Красный Плащ шёл к двери молча, как и пришёл, ни слова не сказав на прощание, и, казалось, являл собою полную противоположность болтливым собратьям по ремеслу. Но, сделав несколько шагов, он вдруг тихо остановился, оглянулся, печально посмотрел на покладистого клиента и погладил ладонью свою чёрную бороду. Это движение он повторил дважды и ещё один раз, когда подошёл к двери.
Францу показалось, что призрак хочет обратиться к нему с какой-то просьбой. Одна догадка быстро сменяла другую, пока наконец ему не пришло в голову, что, пожалуй, духу нужна та же услуга, какую он только что оказал ему.
Франц попал в самую точку, оказавшись удачливее духовидца Эдера, который когда-то хвастался, что допрашивал брауншвейгского призрака, как судья преступника, но так и не добился от него объяснения его легкомысленного поведения.
Несмотря на угрюмый вид, дух, казалось, больше был расположен к оскорбительным насмешкам, чем к жестокости. Хотя он и подшутил над своим гостем, но не причинил ему никакого зла. Поэтому Франц почти совсем перестал его бояться. Набравшись храбрости, он смело кивнул Красному Плащу, приглашая сесть в кресло, которое только что сам покинул. Призрак немедленно повиновался. Скинув плащ, он положил бритвенные принадлежности на стол, приняв позу человека, желающего, чтобы ему сбрили бороду.
Франц аккуратно повторил процедуру, какую незадолго до этого дух проделал с ним: подрезал ножницами бороду, остриг голову и, намылив его мыльной пеной, приступил к бритью. Призрак сидел тихо и неподвижно, как манекен, хотя неопытный юноша неловко обращался с бритвой, которую никогда до этого не держал в руках, и брил иногда против волос, отчего дух делал только странные гримасы, подобно обезьяне Эразма, передразнивающей своего хозяина, когда тот брил свою бороду. Несведущий самоучка чувствовал себя при этом не очень хорошо. Не раз вспоминал он мудрую пословицу: «Не умеешь — не берись!» Всё же ему удалось благополучно завершить начатое дело и обрить голову призрака так же гладко, как это было проделано с его собственной головой.
До сих пор общение между духом и странником напоминало пантомиму, теперь же действие приобрело драматический характер.
— Чужестранец, — дружелюбно сказал дух, — благодарю тебя за оказанную мне услугу. Ты освободил меня из стен этого замка, куда триста лет назад за дьявольские злодеяния, совершённые мной при жизни, была заключена моя душа. Она должна была томиться здесь до тех пор, пока смертный не совершит справедливое возмездие, проделав со мной то же, что я в мою бытность делал с другими. Знай, что когда-то в этом замке жил дерзкий самодур, насмехавшийся над попами и мирянами. Граф Гартман, — так звали его, — не любил никого на свете. Не признавая ни закона, ни власти, позоря святость гостеприимства, он занимался пустым озорством и проказами. Чужестранца ли, искавшего приют под крышей его дома, бедняка, просившего милостыню, граф никогда не отпускал, не проделав над ним какой-нибудь злой шутки.
Я был его придворным брадобреем, льстил, угодничал и делал всё, что ему нравилось. Заманив в замок проходившего иногда мимо нас набожного пилигрима, готовил для него баню и, как только он, поверив хорошему обхождению, собирался её принять, остригал его наголо и с насмешками и издевательствами выпроваживал за дверь. Граф Гартман с удовольствием наблюдал, как ехидное племя сбежавшихся со всего селения озорников смеялось над опозоренным человеком. Так когда-то дерзкая толпа мальчишек дразнила пророка: «Плешивый! Плешивый!» Довольный злопыхатель дьявольски смеялся, держась за своё жирное брюхо, так что слёзы выступали у него на глазах.
Однажды мимо проходил святой человек. Шёл он издалека и, словно кающийся грешник, нёс на плечах тяжёлый крест. На руках, ногах и в боку было у него от гвоздей пять ран, нанесённых им из благоговения, а волосы на голове напоминали терновый венец. Странник попросил кусок хлеба и воды, чтобы обмыть ноги. Я тут же отвёл его в баню и проделал с ним свою обычную шутку: не уважив святую лысину, начисто обрил его терновый венец. Тогда благочестивый пилигрим наложил на меня тяжёлое проклятие: «Презренный, — сказал он, — знай, что когда ты умрёшь, Небо и ад и бронзовые ворота чистилища будут закрыты для твоей бедной души, — она останется бесчинствовать в этих стенах до тех пор, пока странник без твоего приказания, сам не совершит над тобой справедливое возмездие».
