Физиономия графа Рупрехта была не очень привлекательна. К тому же мать-природа поступила опрометчиво, отпустив ему больше, чем следовало, и наградила его таким характерным наростом на спине, что он, в отличие от своего соседа, получил прозвище — «Рупрехт Горбатый».
В то время не было принято скрывать телесные недостатки, прибегая к услугам искусных портных. Напротив, их выставляли открыто, напоказ и относились к ним с уважением, а историки даже заботливо сохраняли прозвища их обладателей для потомков. Эпитеты, — Хромой, Заика, Косой, Одноглазый, Толстопузый и Сухоточный, — ещё напоминали о тех, к кому они относились, тогда как память о их былых делах давно угасла.
Граф Рупрехт отличался необычайной дерзостью и чрезмерным самомнением, и ноша, которую он взвалил на свои плечи, была для него ничем иным, как грузом собственного себялюбия. Хотя фигура кефернбуржца не сулила ему больших успехов у дам, сам граф не считал свой горб утёсом, о который могли разбиться его надежды на удачу в любви. Он мужественно решил предпринять атаку на сердце прекрасной Лукреции, а та, открыв только что этот храм Януса[223], пребывавший долгое время взаперти, с видимым удовольствием приняла новую жертву. Замаячившая перед Рупрехтом счастливая перспектива превратила для него Гослар в Элизиум. По своей простоте, провинциальный граф конечно не знал, что сердце хитрой придворной грации, подобно триумфальным воротам, пропускало через себя толпы тех, кто нёс её оковы, но не могло служить местом постоянного пребывания влюблённых.
Нынешний его владелец, предчувствуя своё падение, вёл себя, как нерешительный министр, который не в силах отказаться от своего поста, держится за него, пока ему не прикажут уйти. Если бы он мог порвать со своей непостоянной повелительницей, то, возможно, ему ещё удалось бы повернуть игру в свою пользу и не оказаться отвергнутым в глазах сторонних наблюдателей. Он бросился бы тогда в объятия первой попавшейся обожательницы. Толстая краснощёкая тюрингинка явилась, как будто её звали, и начала уже заигрывать с Ульрихом, но вмешательство серьёзной страсти заставило графа отказаться от новых любовных приключений. Он напоминал актёра любительского театра, — играя на сцене влюблённого, тот зачасттую настолько входит в роль, что игра перерастает в серьёзное увлечение, и дело в конце концов завершается свадьбой. Так бабочка безнаказанно порхает вокруг огня, пока горячее пламя не поглотит её, судорожно стремящуюся к свободе.
Потерю независимости граф почувствовал по-настоящему только тогда, когда обнаружил соперника в своём земляке, графе Кофернбургском. И хотя исходившая от него угроза была неожиданной, его успех не оставлял у графа Ульриха сомнений, что Лукреция уже не делит с ним нежное чувство. В первый раз в жизни ему довелось испытать муки неразделённой любви. Напрасно среди шумных развлечений он старался рассеяться и побороть в себе страсть, отравляющую ему жизнь. У него не хватало для этого сил. Он уже не был Самсоном, который локоном мог вырвать гвоздь из стены или вытащить из сердца ранившую его колючку. Он был Самсоном, утратившим силу, отдыхая на коленях перехитрившей его коварной любовницы[224].
Вялый и отрешённый, граф Ульрих уныло бродил, не замечая никого вокруг. Он редко появлялся при дворе, был неразговорчив и всем своим видом нагонял скуку на дам. Глубокая меланхолия графа действовала на окружающих, как вечернее облако, заслоняющее заходящее солнце, а у некоторых вызывала даже сильный приступ хандры. Зато его богиня, напротив, праздновала триумф победы, нисколько не испытывая сострадания к мучительному состоянию верного паладина. Она доходила в своей жестокости так далеко, что иногда, не стесняясь присутствия графа Ульриха, кокетничала и переглядывалась с его соперником.
Однажды Лукреция дала великолепный обед в дамских покоях и, когда во время пения и игры на арфах веселье гостей достигло апогея, подруги обратились к ней с просьбой, дать празднику имя, чтобы всем надолго запомнился этот весёлый день.
— Этому празднику подобает дать имя, которое было бы достойно воспоминания о нём в будущем, — ответила она и из озорства назвала обступившим её гостям, с нетерпением ожидавших ответа, имя — «Граф Ульрих Кеттенфайер[225]».
В любви, так же, впрочем, как и во всём остальном, вкусы недолговечны. В последнюю четверть нашего столетия граф Ульрих, с его мрачным настроением, тихой скорбью и ввалившимися щеками, не мог бы не вызвать сострадания чувствительной женской души, что послужило бы рычагом для приведения в движение его сердечных дел. Но несколькими столетиями раньше, в его время, излишняя чувствительность давала лишь повод для насмешек.
Разум подсказывал ему, что так цели не достичь, и он, послушавшись наконец доброго советчика, перестал открыто разыгрывать роль вздыхающего пастушка, стал опять деятельным и энергичным и сделал попытку победить непобедимую Лукрецию её же собственным оружием. «Тщеславие, — рассуждал он, — это либо притягивающий, либо отталкивающий полюсы магнита. Оно заставляет гордую красавицу благоволить к своему поклоннику, но может и отвергнуть его. Поэтому, чтобы завоевать сердце Лукреции, я буду питать её тщеславие».
Граф Ульрих вновь, но с ещё большим рвением возобновил свою игру. Как и прежде, он предупреждал все желания надменной принцессы двора, осыпая её подарками, которые обычно так льстят женскому тщеславию. Один богатый аугсбуржец, прибывший морем из Александрии, предложил королеве великолепную брошь, украшенную драгоценным камнем, но та отказалась, — покупка оказалась для неё слишком дорогой. Граф Ульрих купил её, заложив при этом половину графства, и подарил повелительнице своего сердца. Лукреция приняла драгоценную брошь и на придворном балу прикрепила ею ленту к шелковистым золотым косам, вызвав у всех придворных щеголих завистливые гримасы. Некоторое время она благосклонно кокетничала с графом, а потом спрятала трофей в шкатулку с драгоценностями и вскоре были забыты и граф и его подарок.
Однако Ульрих не позволял сбить себя с толку. Новыми подарками он напоминал о старых и, как и прежде, продолжал делать всё, чтобы удовлетворить тщеславие гордой красавицы. Правда, для этого пришлось заложить и вторую половину графства, так что в конце концов у него не осталось ничего, кроме титула и герба, под которые нельзя было взять в долг ни у одного ростовщика. Такое непомерное расточительство с каждым днём всё более и более бросалось в глаза, пока наконец сама королева не обратила на это внимание. В разговоре с графом, она посоветовала ему воздержаться от такого неразумного мотовства и поберечь родовое имение. Тогда Ульрих откровенно поведал ей о своей любви.
— Всемилостивейшая госпожа, — сказал он, — моя страсть не тайна для вас. Лукреция, нежная девушка, похитила моё сердце, и я не могу теперь без неё жить. Но как она поступает со мной? Как дразнит притворным кокетством, — об этом знает весь двор. Если бы я мог её забыть! Но я не в силах отказаться от неё. Всё состояние я отдал, чтобы добиться благосклонности Лукреции, но её сердце остаётся для меня закрытым, как небесный рай для души усопшего, отлучённого от церкви, хотя её глаза часто лгут мне о любви. Я прошу вас, сделайте ей от моего имени предложение стать моей супругой. Вам она не посмеет отказать.
Королева пообещала уговорить свою фрейлину не испытывать больше верность графа и наградить его чистой взаимной любовью.
Но прежде чем она нашла время заговорить об этом с гордой Лукрецией, у неё попросил аудиенции граф Рупрехт.
— Милостивая королева, — обратился он к ней, — я полюбил одну девушку из вашей свиты — целомудренную Лукрецию, и она отдала мне своё сердце. Для меня будет большой честью, если вы объявитееё моей невестой и, как предписывает христианская церковь, обручите нас. Я прошу вас оказать мне любезность и вложить её руку в мою, после чего отпустить благородную девушку со мной.
Её величеству угодно было услышать, на каком основании граф претендует на сердце, принадлежащее другому. Она осталась очень недовольна, узнав, что её фаворитка ведёт любовную игру одновременно с двумя знатными дворянами. В тогдашние времена это считалось предосудительным, так как вело к жестокой борьбе не на жизнь, а на смерть, когда обычно ни один из соперников не уступал своего права другому без кровопролития. Правда, королева всё же полагала, что раз уж оба претендента выбрали верховным судьёй её, то они сочтут себя обязанными подчиниться принятому ею решению. Она позвала Лукрецию к себе в потайную комнату и напустилась на неё:
— Негодница! Как смеешь ты сеять при дворе смуту? Придворные охотятся за тобой и осаждают меня жалобами и просьбами сосватать тебя им в жёны, ибо не знают каким будет твой ответ. Словно магнит, ты притягиваешь каждый стальной шлем, ведёшь легкомысленную игру с рыцарями и оруженосцами и пренебрегаешь своими обещаниями и клятвами. Разве подобает целомудренной девушке вести любовную игру сразу с двумя мужчинами и водить за нос обоих? Ласкать, подавать надежды, а за их спинами насмехаться над ними? Это тебе даром не пройдёт. Один из этих достойных молодых людей должен стать твоим мужем. Граф Ульрих, либо граф Рупрехт. Сейчас же выбирай, если не хочешь моей немилости.
