– В Большом зале проводятся только самые торжественные церемонии германского рейха. Он вмещает сто восемьдесят тысяч человек. Одно интересное непредвиденное явление: дыхание такого количества людей собирается под куполом и образует облака, которые выпадают в виде легкого дождя. Большой зал – единственное здание в мире, образующее собственный климат…
Марш все это уже слышал. Он глядел в окно, а видел лежащее в грязи тело. Плавки! О чем думал старик, купаясь в понедельник вечером? Берлин вчера ещё со второй половины дня затянуло темными тучами. И когда наконец разразилась гроза, дождь стальными прутьями сек по улицам и крышам, заглушая гром. Может быть, самоубийство? Подумать только: забрести в холодное озеро, поплыть в темноте, рассекая воду, к середине, видеть, как над деревьями сверкают молнии, и ждать, когда усталость сделает все остальное…
Пили вернулся на место и возбужденно подпрыгивал на сиденье.
– Папа, а мы фюрера увидим?
Видение исчезло, и Маршу стало стыдно. Опять один из тех снов наяву, о которых, жалуясь, говорила Клара: «Даже когда ты здесь, на самом деле ты не с нами».
Он ответил:
– Вряд ли.
И снова экскурсовод:
– Справа имперская канцелярия и резиденция фюрера. Длина её фасада составляет ровно семьсот метров, что на сто метров длиннее фасада дворца Людовика XIV в Версале.
По мере продвижения автобуса здание канцелярии медленно раскручивалось, подобно спящему на краю площади китайскому дракону: мраморные колонны и красная мозаика, бронзовые львы, позолоченные силуэты, готические письмена. Под развевающимся знаменем со свастикой почетный караул из четырех эсэсовцев. Ни одного окна, но на высоте пятого этажа в стену встроен балкон, на котором появлялся фюрер в тех случаях, когда на площади собирался миллион людей. Даже теперь под балконом торчало несколько десятков зевак, глазеющих на плотно закрытые ставни. Бледные от ожидания лица. А вдруг…
Марш взглянул на сына. Пили, не отрываясь, смотрел на балкон, словно распятие, сжимая в кулачке кинжал.
Они вышли из автобуса там же, откуда началась экскурсия, – у Готенландского вокзала. Был уже шестой час. Меркли последние следы естественного света. День с отвращением отделывался от самого себя.
Двери вокзала извергали людей – солдат с вещевыми мешками в сопровождении девушек или жен, иностранных рабочих с картонными чемоданами и перевязанными веревками потрепанными узлами, колонистов, завороженно глазеющих на толпу и яркие огни после двухдневного путешествия из степных далей. Повсюду люди в форме. Темно-синей, зеленой, коричневой, черной, серой, цвета хаки. Похоже на завод после окончания смены. Стук металла и пронзительные свистки, как на заводе, заводские запахи жара и смазки, спертого воздуха и металлических опилок. Со стен кричали восклицательные знаки: «Будь постоянно бдителен!», «Внимание! Немедленно сообщайте о подозрительных свертках!», «Террорист не дремлет!».
Отсюда поезда высотой в дом по четырехметровой колее направлялись к аванпостам империи – в Готенланд (бывший Крым) и Теодерихсхафен (бывший Севастополь), в генеральный комиссариат Таврида и его столицу Мелитополь, в Волынь-Подолию, Житомир, Киев, Николаев, Днепропетровск, Харьков, Ростов, Саратов… Это была конечная станция пути из нового мира. Объявления по местной радиосети о прибытии и отправлении перемежались с увертюрой из «Кориолана». Марш попытался ваять Пили за руку, когда они пробирались сквозь толпу, но мальчик вырвался.
Потребовалось четверть часа, чтобы выбраться из подземного гаража, и ещё столько же, чтобы покинуть забитые улицы вокруг вокзала. Они ехали молча. Только когда машина уже подъезжала к Лихтенраде, Пили неожиданно выпалил:
– Ты асоциальный, правда?
Такое необычное слово вылетело из уст десятилетнего ребенка и было так тщательно произнесено, что Марш чуть не расхохотался. Асоциальный, нарушающий общественные интересы: один шаг до предателя, если пользоваться партийным лексиконом. Не участвовал в зимней кампании по сбору средств. Не вступал в бесчисленные национал-социалистские ассоциации. В нацистскую лыжную федерацию. В ассоциацию нацистских пеших туристов. В нацистский автомобильный клуб. В нацистское общество служащих криминальной полиции. Однажды в Люстгартене он даже наткнулся на шествие, организованное нацистской лигой обладателей медалей за спасение утопающих.
– Чепуха.
– А дядя Эрих говорит, что правда.
Эрих Хельфферих. Выходит, теперь он уже «дядя» Эрих. Фанатик хуже не придумаешь, освобожденный чиновник берлинской штаб-квартиры партии. Лезущий не в свое дело очкарик, самозваный детский руководитель… Марш впился руками в баранку. Хельфферих начал встречаться с Кларой год назад.
– Он говорит, что ты не приветствуешь как положено фюрера и отпускаешь шутки в адрес партии.
– Откуда он все это знает?
– Он говорит, что в штаб-квартире партии на тебя заведено дело и скоро до тебя доберутся, – мальчик готов был заплакать от стыда. – Я думаю, он прав.
– Пили!
Они подъезжали к дому.
– Ненавижу тебя. – Это было сказано спокойным, ровным голосом. Сын вышел из машины. Марш открыл свою дверь, побежал по дорожке за ним. Он услышал, как в доме залаяла собака.
– Пили! – позвал он ещё раз.
Дверь открылась. Там стояла Клара в форме женского нацистского общества. Марш разглядел и маячившую позади неё одетую в коричневое фигуру Хельффериха. Собака, молодая немецкая овчарка, прыгнула на грудь Пили, но тот, растолкав всех, скрылся в доме. Марш хотел пройти за ним, но Клара встала на пути.
– Оставь мальчика в покое. Убирайся. Оставь всех нас в покое.
Она поймала пса за ошейник и оттащила назад. Под его визг дверь захлопнулась.
Позднее, возвращаясь в центр Берлина, Марш продолжал думать о собаке. Единственное живое существо в доме, подумал он, которое не носит формы.
Если бы он не чувствовал себя так скверно, то рассмеялся бы.
– Целый день кошке под хвост, – произнес Макс Йегер. Было половина восьмого вечера, и он натягивал шинель у себя на Вердершермаркт. – Ни личных вещей, ни одежды. Просмотрел список пропавших аж до четверга. Никаких результатов. Так что с предполагаемого времени смерти прошло больше суток и ни одна живая душа его не хватилась. Ты уверен, что это не какой-нибудь бродяга?
Марш покачал головой.
– Слишком упитан. И у бродяг не бывает плавок. Как правило.
– И в довершение всего, – Макс последний раз пыхнул сигарой и погасил её, – мне вечером идти на партийное собрание. Тема: «Немецкая мать – народная воительница на внутреннем фронте».
Как и все следователи крипо, включая Марша, Йегер имел звание штурмбаннфюрера СС. В отличие от Ксавьера в прошлом году он вступил в партию. Марш не осуждал его: чтобы продвинуться по службе, нужно было состоять в НСДАП.
– И Ханнелоре идет?
– Ханнелоре? Обладательница бронзового Почетного креста «Германская мать»? Конечно, идет. – Макс поглядел на часы. – Самое время выпить по кружке пива. Что скажешь?
– Сегодня нет, спасибо. Я спущусь с тобой.
Они попрощались на ступенях здания крипо. Помахав коллеге рукой, Йегер повернул налево, к бару, а Марш двинулся направо – к реке. Он шел быстрым шагом. Дождь перестал, но в воздухе висел серый туман. На черной мостовой мерцал свет довоенных уличных фонарей. Со стороны Шпре, приглушенный домами, раздавался в тумане низкий звук сирены, предупреждавшей суда об опасности…
Он повернул за угол и пошел вдоль реки, ощущая на лице приятную вечернюю прохладу. Вверх по течению с пыхтением двигалась баржа с единственным фонарем на носу. За кормой кипела темная вода. В остальном царила тишина. Ни машин, ни людей. Город словно растворился в темноте. Он нехотя покинул реку, пересек Шниттельмаркт и направился по Зейдельштрассе. Через несколько минут он входил в берлинский городской морг.
Доктор Эйслер ушел домой. Вполне естественно. «Я люблю тебя, – раздавался женский шепот в безлюдной приемной, – и хочу рожать тебе детей». Смотритель в замызганном белом халате неохотно оторвался от телевизора и проверил удостоверение Марша. Сделал отметку в журнале, взял связку ключей и жестом пригласил посетителя следовать за ним. Позади них раздались звуки музыкальной темы ежедневной «мыльной оперы» имперского телевидения.
Двустворчатые двери вели в коридор, похожий на десятки таких же на Вердершермаркт. Где-то, подумалось Маршу, должен быть имперский директор, ведающий изготовлением зеленого линолеума. Он прошел за смотрителем в лифт. С грохотом захлопнулась металлическая решетка, и они спустились в подвальный этаж.
У входа в хранилище под вывеской «Не курить» они оба, двое профессионалов, закурили – нет, не для того, чтобы уберечься от запаха трупов (помещение заморожено – никакого зловония от разложения), а чтобы нейтрализовать едкие пары дезинфицирующей жидкости.
