Жан Даровский
Путник: легенда о забывчивом попаданце
Нож это друг, это соратник, это брат. Единственный верный защитник. И если ты можешь убежать или отступить, то нож не сделает этого никогда. Хотя, вся его самоотверженность и твердость — это всего лишь твердость твоей руки.
Нож — наши клыки, наши когти потерянные много лет назад. Холодный и блестящий, безупречный, нож жмется к рукам и порой кажется слабым и нежным, как лепесток цветка или тонкий сверкающий лед. Мы дарим ему жизнь, а он нам — победу. Нож рвет врага, кромсает на куски, бросая к нашим ногам поверженных, менее сильных, менее ловких, менее бойких и стремительных.
Оружие, наверное, единственное, что можно любить. Оно нас не предает даже убивая. Ведь погибель исходит не из гладкой стали, а из теплых человеческих рук…
Так я думал, шагая по лесной дороге и чувствуя, как припрятанный в сапоге нож нагревается о тело, будто становясь живым. Я этот нож совсем недавно приобрел. Мы с ним еще не притерлись до конца, не сошлись.
Я всегда относился к оружию, как к чему-то живому, ведь без него в нашем мире не проживешь, как и, пожалуй, в любом другом из миров. Еще я раздумывал о том, что кроме ножа мне, конечно, не помешал бы еще меч или топор — это бы было совсем хорошо. Но для серьезного оружия нужны приличные деньги, а их у меня пока что не имелось и даже не намечалось, а соответственно не намечалось в ближайшее время ни оружия, ни доспехов, ни коня, ни даже еды.
Я плелся по дороге, петляющей среди ивовых кустов. Стоял жаркий солнечный день. Зной не особо меня пугал, ведь я шел в ближайший Дом, рядом с которым по моим расчетам находился большой водоем. Можно будет искупаться. Только какое купание на голодный желудок….
Я шел долго, пока местность не начала изменяться. Лохматый ивняк сменился соснами, а дорога вывела меня к обрыву, с которого открылся удивительный пейзаж. Внизу, под обрывом находилось огромное озеро, по которому плавали острова. На каждом из них стояли избы, кажущиеся с высоты игрушечными. От острова к острову вели деревянные мостки.
«Пятый Дом» — прочитал я резную надпись на столбе, стоящем в начале бревенчатой лестницы, ведущей вниз с обрыва к жилищам.
Место выглядело тихим и спокойным, поэтому я решил попроситься на постой. Спустившись, прошел по деревянному мостику к ближайшей избе, окруженной невысоким палисадником. У входа на меня накинулась одноухая серая собака, побрехала, потом повиляла хвостом и, толкнув мордой калитку, скрылась за ней. Спустя миг ко мне вышел хозяин и сурово спросил:
— Паломник?
— Нет.
— Воин?
— Нет.
— Путник?
Я кивнул. Пусть знает, что так и есть. Какой из меня паломник, а тем более воин? Нет ни оружия, ни доспехов, ни шрамов на лице…
— Входи, — хозяин проводил меня внутрь.
В доме было тепло, пахло цветами жасмина и березовой корой. Я огляделся и сел на лавку, на всякий случай поближе к окну. Вошла жена хозяина. Принесла корзину с хлебом, потом достала масло и молоко. Я стал есть, так как был голоден. Хозяин сел напротив меня и отрезал себе ломоть белой булки:
— Как тебя зовут, — спросил он не слишком вежливым тоном. Он был из тех больших и грубых мужиков, у которых напрочь отсутствуют две вещи — вежливость и злоба.
— Жила, — ответил я.
Он оглядел меня и ухмыльнулся.
— Вижу. И давно идешь?
— Может день, может два.
Хозяин вздохнул тяжко и продолжил свой допрос:
— Чего по пути видел?
— Змеехваты видел. Два кордона проходил, там солдат видел. И еще видел… Невозвращенца…
Хозяин кивнул хмуро:
— Про невозвращенца не рассказывай. Не надо.
Я согласился, что про невозвращенца говорить не стоит. Недоброе они несут, невозвращенцы эти…. В наших землях стать одним из них — значит пропасть. В наших землях есть Дома и есть пути, по которым можно путешествовать от одного Дома к другому. Дом — это поселение: деревня или село. Дом меньше города, а город — это Дом Изначальный.
Все пути идут через леса и болота, в которых властвуют нежить да нечисть. Если собьешься с пути, сойдешь с него — пиши пропало. Вернуться назад уже не получится, а выжить тем более. Поэтому и нет страшнее для нас, местных, слова, чем «невозвращенец». Невозвращенцы, они с пути сбились и вдоль него бродить продолжают, считая часы до своей гибели. Страшно их повстречать: их глаза полны отчаяния, а губы перекошены от немого крика. Нет им спасенья, оттого и смотреть на них жутко…
Хозяин не спрашивал меня, куда я иду и зачем. Расспрашивать о пути не принято — злые духи могут подслушать, а потом запутать, сбить с дороги. В дверь, толкаясь и крича, вбежали дети. Замерли на секунду, увидев чужака, но тут же успокоились и, не прекращая возню, расселись по лавкам. Две девчонки лет по тринадцать, пара малышей и паренек лет пятнадцати. Хозяин вышел, оставив меня с детьми. Они поели и опять убежали прочь, как стая щебечущих птиц. Со мной остался только самый старший.
— Издалека пришел? — спросил он меня тоном копирующим тон его отца.
— Да.
— А ты, наверное, много где был?
— Был, — ответил я.
— Расскажешь? — паренек донимал меня вопросами.
— Расскажу, — согласился я. — Только как тебя зовут-то?
— Адьяг, — гордо сказал парнишка.
Только сейчас, когда солнце скрылось за тучей, и в комнате воцарился серый сумрак, я заметил желтые огоньки в глазах хозяйского сына.
— Ты Умеющий? — наверное, мой голос дрогнул и этим напугал мальчика.
— Ага, — кивнул он гордо. — Превращаться умею.
— Волчище значит? — улыбнулся я, хитро прищуриваясь.
— Вот и нет, — пацан даже подскочил от возмущения, — я же сказал — Адьяг.
— Это же твое имя? — не понял я.
— Не просто имя, — пояснил он, — к нам монах один странствующий приезжал. Он рассказывал про зверя, наподобие волка, который живет у моря и ловит морских черепах. Видал!? — он закатал рукав серой льняной рубахи и показал мне набитую на загорелой, уже начавшей обрастать мускулами руке татуировку в виде звериной головы, сжимающей в пасти черепаший панцирь. — Такой зверь адьягом зовется. Я и есть Адьяг. Но все меня кличут просто Адькой.
— А мне тебя как называть?
— А как хочешь, так и называй.
— Тогда буду называть как все, — кивнул я.
Утром мы с Адькой пошли бродить по окрестностям. Сначала долго шли по деревянным мосткам от одного дома к другому. Народу нам по пути попалось много: мужики, бабы, дети. Почти у каждого двора паслись длинноногие зеленоглазые кони. Они переступали стройными ногами и весело потряхивали гривами, едва нас увидев.
По дороге Адька все болтал без умолку, рассказывая разные байки про своих соседей:
— Тут живет тетка Пятерня. Знаешь, почему Пятерня?
— Почему?
— Потому что у нее всего по пять: пять сыновей, пять кошек, пять собак, пять куриц и овец тоже пять.
— А конь-то один, — я кивнул на привязанного к изгороди черного с подпалинами жеребца, который сидел на заду привалившись спиной к телеге и зевал во всю пасть, усеянную острыми как бритвы квадратиками зубов.
— Твоя правда, один! — изумился Адька, — а нет! У нее еще пара жеребят в сарае стоит и две коровы.
— Ну, ты даешь, — возмутился я, — коня с коровой поравнял.
— А какая разница-то? — невозмутимо ответил Адька, — мы вон в том году корову в телегу запрягали, и в плуг тоже.
— Ясно все с тобой, — отмахнулся я, про себя подумав, что адькино невежество есть лишь результат его деревенского воспитания.
Наконец мы оказались возле большой реки, и пошли вдоль берега.
— В церковь пойдем, — ни с того ни с сего вдруг заявил Адька.
— Откуда здесь церковь? — поинтересовался я насторожившись.
Церкви обычно строили Механики. Но Механики жили в городах и никогда не заглядывали в подобную глушь. Хотя, если поковыряться в истории, то можно вспомнить, что когда-то, на заре своего могущества, Механики распространяли свою религию повсеместно. Наверное тогда и была построена церковь и в этом Доме.
— Механики построили, — Адька подтвердил мои догадки, — смотреть пойдешь?
— Пойду, — кивнул я.
Я был обрадован предоставленной судьбой возможностью побывать в обители Механиков.
— Тебе понравится, — радостно предупредил меня Адька, — Там чисто и красиво, а под самым потолком всякие шестеренки и колеса виднеются — от Механиков остались. В общем, есть на что поглазеть.
— Ясно. Я смотрю, тихо у вас тут, спокойно.
— Не, — расстроено выдохнул Адька, — это в соседних Домах тихо, а у нас — нет. У нас тут душегуб бродит.
— Кто? — не понял я.
— Душегуб. Людоедище поганое, — глаза Адьки гневно сверкнули, — ходит тут, девок ловит и жрет, только кости остаются…
— Так вот среди бела дня и ходит?
